— Guten Morgen, Medchen. Tret ein. — И, не оборачиваясь, словно самой себе, сказала: — Heute ist es windig und feucht.
[25]
— Ja, Frau Balk, und es schneit.
[26]
Хозяйка вдруг кинулась к окну, раздернула тяжелые шторы и сказала, глядя вверх, в серое небо, откуда ветер нес снежные заряды:
— Abermals und abermals… es schneit. Als ob in Russland.
[27]
А потом пришли гости, которых хозяйка ждала, и она немного развеселилась. Во всяком случае, разговаривала она громко и даже шутила. Пока кто-то из гостей не произнес это слово: «Stalingrad».
И вот возле дома остановился этот почтальон, поставил велосипед к чугунной решетке и позвонил в дверь. Всегда, когда он приносил газеты и даже письма, то просто бросал их в почтовый ящик, прикрепленный к чугунному столбу возле тропинки, ведущей от тротуара к крыльцу, и преспокойно ехал на своем велосипеде дальше по Domstrasse
[28]
.
Шура наблюдала за почтальоном из полуподвального окна. Когда тот исчез, она метнулась по деревянным ступенькам вверх, потому что почувствовала, что с хозяйкой случилось что-то неладное.
Шура застала фрау Бальк сидящей за столом с какой-то бумажкой в руках, которую она то разглаживала, то, поднося к глазам, перечитывала снова и снова. Разбитая тарелка валялась у ее ног. Куски фарфора белели на натертом паркете, как обломки того, что уже невозможно вернуть никогда.
Шура испугалась и забилась в прихожей под вешалку. Ей хотелось уйти, убежать из этого дома, куда тоже пришла война.
Уже стемнело, когда фрау Бальк очнулась от своего оцепенения. Перед нею стояла Шура, держа в руках осколки разбитой фарфоровой тарелки.
— Frau Balk, — прошептала Шура, испуганно глядя на госпожу Бальк, — Ich bedaure sehr, was passiert ist. Ich kann Ihnen mitfohlen. Mein Fater… ebenfalls, Frau Balk
[29]
.
А еще через два дня почтальон бросил письмо в почтовый ящик и тут же умчался по Domstrasse дальше выполнять свои обязанности. Фрау Бальк в чем была выскочила на улицу и там же, у почтового ящика, разорвала конверт. Шура ждала ее у двери. На щеках фрау Бальк дрожали слезы радости. Ее сын, Арним Бальк, тоже воевавший на Восточном фронте, писал, что у него все хорошо, что русские без конца атакуют, но Ржев они не отдают.
— Бедный Арним, сынок, ты еще не знаешь, что твой отец погиб под Сталинградом, — зарыдала госпожа Бальк.
Так случилось, что никто не мог в эти минуты ни утешить госпожу Бальк, ни разделить с нею ее радость, кроме худенькой девочки из России с нашитым на груди треугольником и надписью: «OST».
Глава тридцать четвертая
Воронцов вошел в землянку. Это был низкий, в рост человека, свежий сруб, наспех ошкуренный и не совсем плотно подогнанный в венцах. Бревна разной толщины лежали впоцелуйку, как сказал бы дед Евсей. Посреди вырезанная из железной бочки и обложенная кирпичом печь с трубой, выведенной в прорубленный в спаренных бревнах и заделанный глиной люк. У узкого оконца, обращенного на восток, в тыл, стол, на котором разложены карты. В углу сидел телефонист. Перед ним, на столе, несколько телефонных аппаратов.
Кроме майора Соболева, в землянке находился еще один человек. Когда тот, второй повернулся к вошедшему, Воронцов увидел на его петлицах четыре шпалы. Это и был, как видно, командир полка Колчин, которому буквально на днях было присвоено, очередное воинское звание полковник. Воронцов шагнул к пожилому грузному полковнику, четко, как на плацу, приставил ногу и вскинул ладонь к пилотке. Перед тем как войти в землянку, он с минуту топтался возле двери, разглаживал на коленке, мял пальцами края своей засаленной пилотки. Но, как сказал бы тот же дед Евсей, из кисета шинели не выкроишь.
— Товарищ полковник! Разрешите доложить!
Но полковник неожиданно подал ему руку, посмотрел в лицо снизу вверх, как смотрят страдающие близорукостью, и неловко, совсем не по-командирски, поймал руку Воронцова, которую он не успел убрать от виска.
— Садись-ка, сынок. Разговор, видать, у нас долгий будет.
Долгий — это хорошо, сразу смекнул Воронцов, значит, решили разбираться досконально.
— Донесение твое мы с Игорем Ростиславичем прочитали. Хорошее донесение. За такой прорыв вас только к наградам представлять. Правда, медалей вы не получите. Но награда вам будет. По законам военного времени. В штрафную роту пойдешь. — И полковник Колчин сопроводил свой приговор пристальным взглядом.
В горле у Воронцова трепыхнулось: «За что?», но он сдержал в себе этот жалкий и неуместный возглас. Что-то тут было не так. Стал бы полковник вызывать его к себе на КП, чтобы объявить о том, что он, сержант Воронцов, направляется для искупления своей вины в штрафную роту.
— Ну что, младший лейтенант, голову опустил? Да не журись, сынок. Это — не самое худшее! Самое худшее будет, если вы с Солодовниковым эти проклятые высоты не отобьете.
Слова комполка окончательно его запутали. Полковник Колчин назвал его младшим лейтенантом. Что это значило? Когда они сидели в окружении, рядовые бойцы, особенно из стрелковых подразделений и пожилые, часто принимали его за командира. Но не мог же полковник, пусть даже страдающий близорукостью, принять его «секеля» за лейтенантские кубари. А теперь вот — штрафная… Значит, будет суд, военный трибунал… За что? За то, что они вырвались к своим? За то, что на пути истребили до взвода противника? За то, что вывели исправный танк с полным боекомплектом? Но все же: зачем тогда комполка вызывал его на КП?
— А что вы хотели?! — Майор Соболев пристально смотрел на Воронцова. — Я бы на вашем месте радовался. Жив, звание получил, а завтра назначение на взвод. Что вам еще нужно?
— Остальное, сынок, постарайся добыть там. — Полковник Колчин махнул в сторону низкой двери. — На высотах.
— Повезло вам. Особняк наш, лейтенант Гридякин, тоже Подольское училище заканчивал. Однокашник ваш. Да и подтверждение на вас пришло. Аттестацию писал Илья Митрофанович. Но, поскольку вы, Александр Григорьевич Воронцов, не окончили полного курса обучения, офицерское звание вам присваивается на одну ступень ниже — младший лейтенант. С чем и поздравляем! Правда, из архива училища пришел и другой документ. О том, что вы числитесь пропавшим без вести во время боев в Малоярославецком секторе Можайской линии обороны в октябре тысяча девятьсот сорок первого года.
Полковник Колчин сидел на деревенской табуретке и улыбался.
