– Не-а, товарищ лейтенант!
– Почему? – лейтенант и сам не знал, почему не надо ждать, но тем не менее задал этот вопрос Ломоносову.
– Из наших тут вряд ли кто остался живой – все погибли. Если бы были живые, мы бы их увидели – люди держались бы заставы… Если кто и появится, то только немцы. А вот они нас точно прижопят, товарищ лейтенант.
– И всё равно кто-то из наших должен остаться в живых, Ломоносов. Вон немцы убитые… Не сами же они себя убили.
– Это сапёры их уложили, – убеждённо произнёс маленький боец.
– Какие сапёры? – не понял лейтенант.
– А здесь рядом сапёрная полуторка стояла, их палатки в километре от заставы находились… Сапёры фрицев и уложили. И ушли.
– М-да. Теперь всё понятно. Пограничники бы не ушли, держались бы заставы, а сапёрам здесь делать было нечего. Только почему они броневик целым оставили?
– Не знаю, товарищ лейтенант.
Дым, поднимавшийся над горящей машиной, был виден далеко, и дух его ощущался далеко – лейтенант с маленьким бойцом отошли от заставы на полкилометра, а сладковатый химический дух горелого эрзац-бензина не исчезал, висел в воздухе.
На привале в лесу Чердынцев проговорил, ни к кому не обращаясь – он обращался только к себе:
– Мы сюда ещё вернёмся… Мы обязательно вернёмся!
Он верил в то, что говорил. И маленький боец верил.
Немецкий «сидор», так удачно найденный Ломоносовым, был что надо – под завязку набит продуктами, и вообще он очень пригодился в пути, – если бы не консервные банки с аппетитными этикетками, пришлось бы пограничникам грызть на деревьях кору. А так и лейтенант, и маленький боец чувствовали себя очень сносно: Ломоносов достал из мешка одну банку, украшенную маленькими золотыми рыбками, ловко подбросил её вверх.
– Что это, товарищ лейтенант?
Чердынцев перехватил банку, прочитал, что там под рыбками, нарисовано.
– Сардины. Между прочим, испанские. А испанские сардины – лучшие в мире, Ломоносов.
– А это что будет? – маленький боец достал из ранца ещё одну банку с приклеенной к ней тусклой этикеткой, на которой был изображён бык со свирепой мордой и налитыми кровью глазами, подкинул банку.
Лейтенант перехватил её. Глянул на этикетку и также подкинул вверх, банка перевернулась в воздухе и устремилась вниз. Ломоносов поймал банку.
– Это тушёная говядина, – сказал лейтенант.
– Годится, – снисходительно произнёс Ломоносов, достал из ранца ещё одну банку, подкинул.
Лейтенант её даже ловить не стал, на лету определил, что за продукт в неё находится.
– Сосиски, – сказал он.
– Сосиски? Это что такое? Никогда не ел.
– Ну-у… такие маленькие колбаски. Их варить надо. Немцы любят есть сосиски с тушёной капустой и запивать пивом. Но ещё больше любят копчёные сардельки.
– А это что такое?
– Те же сосиски, только потолще.
– Что же в итоге выходит, товарищ лейтенант? Сосиски – на один зуб, а эти самые сарделки – на два зуба, да?
– Не сарделки, а сардельки.
– Один хрен, поскольку не наша это еда. И вряд ли когда будет нашей…
– Не знаю, Ломоносов. Вдруг и будет.
– Держите, это вам, – маленький боец отдал Чердынцеву банку с изображением свирепой бычьей морды, – себе я достану точно такую же, – он проворно зашуровал рукой в ранце.
– Спасибо, Ломоносов, – сказал лейтенант, – но продукты надо бы поберечь. Неведомо, когда мы их ещё достанем.
– Достанем, – уверенно проговорил маленький боец. – Меня ведь в деревне знаете, как называли?
– Как?
– Нюхачом.
– Нюхач, нюхач… – произнёс лейтенант дважды и засмеялся. – Как в лагере.
– По части шнобеля, – маленький боец ухватил себя за нос-кнопку, – и двух сопёлок, – он зажал одну ноздрю пальцем, сморкнулся, – мне не было равных.
– Ломоносов, – укоризненно произнёс лейтенант, – так и дерево свалить можно. Видать, в школе ты был плохим пионером. Зачем же наносить природе ущерб?
– Наоборот, я всегда был хорошим пионером – сажал деревья, пропалывал грядки и… – маленький боец замялся, помотал в воздухе ладонью – не мог найти нужное слово.
– Ну и что же, по-твоему, нюхач?
– Это талант, товарищ лейтенант.
– А именно?
– Ну вот, к примеру… Иду я по деревне… В каждом доме печка топится – еду готовят. Я, даже не заглядывая, знаю – вот в этом доме гусю голову отрубили, готовят на обед праздничное угощение, а вот в этом – шкару из сёмги с луком и морковкой, а в том вот доме – кулеш, дальше – борщ наваристый с говяжьими бульонками, ещё дальше – котлет налепили целый противень, в под сунули, две минуты назад бабка доставала противень из печи, котлеты перевернула, водичкой кипячёной обмахнула, чтобы продукт не подгорел, и снова сунула противень назад в печь, а в том вот дальнем доме пироги с рыбьей вязигой затеяли – хозяин в Архангельск ездил, вязиги привёз, в доме напротив суп из куриных потрошков варганят… И так далее, товарищ лейтенант.
– И всё это разнообразие определяют лишь две ноздри? И больше ничего?
– Больше ничего.
– Не могу скрыть удивления, Ломоносов.
– Точно так же, не заходя в магазин, я могу узнать, есть в нём колбаса или нет…
Немецкие консервы оказались превосходными. Все-таки, в чём, в чём, а в еде фрицы толк знают – они, похоже, из любой картонки могут настрогать гуляша, а уж из мяса… По части мясных блюд и прежде всего консервов они были большими доками. Хотел Чердынцев это сказать, но промолчал, – неведомо, с кем Ломоносов будет общаться, когда они догонят наших… А ярлыки о неблагонадёжности и антисоветских настроениях вешаются ныне очень легко. Рассчитываться же, отмываться от них – трудно.
Пообедав, маленький боец облизал перочинный ножик, с громким щёлком сложил его, опустил в карман и с довольным видом похлопал себя по животу.
– Что дальше будем делать, товарищ лейтенант?
– Искать своих.
– А если не найдём?
– Что значит не найдём, Ломоносов? Такого быть не может!
Маленький боец посмотрел на Чердынцева с сожалением, как на некого непутёвого человека, не знающего, что такое жизнь и какие ловушки она может расставить. Отведя взгляд в сторону, он проговорил тихо:
– Жизнь – подлая штука, товарищ лейтенант.
Чердынцев не ответил ему.
Было тихо. Сюда, в эту глушь, уже не доносились ни выстрелы, ни гул далёких взрывов, ни хлопки гранат – ничего, в общем. Даже птицы, утомлённые солнцем, дневной жарой, молчали, не подавали голосов. Лишь воздух, раскалённый, позванивал легко, тонко, дрожал невесомо, струями уплывал куда-то далеко-далеко вверх и растворялся там, ни следов от него не оставалось, ни последков. Чердынцев раскинул на траве карту.
