– Я из немецкого автомата не умею стрелять.
– Дай винтовку!
Пулемётная очередь прозвучала снова – и опять из двух стволов лежавших накрыла песчаная простынь – пулемётчик бил под срез гребня, надеясь зацепить людей, бил точно по тому месту, которое в прыжке одолел Чердынцев. Лейтенант сбросил с себя трофейный ранец, кинул на него автомат и, подхватив под ремень винтовку, отполз в сторону; когда очередь стихла, стащил с головы фуражку и выглянул из-за гребня.
Танк Т-1 – небольшой, у него даже пушки нет, только пара пулемётов, и экипаж небольшой – два человека. Вполне возможно, маленький солдат прав – вдруг один из танкистов вылезет из машины? Его надо было опередить. Рыльца двух пулемётов вновь украсились красными бутонами пламени, лейтенант поспешно нырнул вниз, одна из пуль срезала макушку гребня, самый плотный её кусок, на непокрытую голову лейтенанта вновь сыпанул песок. Чердынцев выругался.
Когда стрелок, сидящий в башне, перестал давить на пулемётные гашетки, Чердынцев опять выглянул из-за песчаного среза.
На танковой башне, казавшейся игрушечной, приподнялся люк и показалась непокрытая белобрысая голова. «Что-то всё время немцы попадаются одной масти – белобрысые, – невольно отметил лейтенант, – неужели других нет? Выгоревшие какие-то… Из Африки, что ли, прибыли?» Он вдавился грудью в песок и осторожно, стараясь не делать резких движений, подтянул винтовку к себе.
Немец повертел головой и что-то прокричал вниз механику. Несколько слов были знакомы лейтенанту, всё-таки худо-бедно он немецкий изучал и в школе, и в училище, – этих слов Чердынцеву вполне хватило, чтобы понять – немец сообщил своему напарнику, что «два большевика» убежали либо попали под огонь пулемёта и, убитые, скатились в ложбину.
Сидевший в танке немец велел сходить посмотреть, что собой представляют убитые большевики.
– Это опасно, Отто! – прокричал вниз немец, высунувшийся из люка.
– Не более опасно, чем сидеть в танке, – лихо парировал невидимый Отто. – Надо обязательно посмотреть – вдруг у большевиков были с собою какие-нибудь ценные бумаги?
– Ага, иди, иди, – зло просипел лейтенант, – за документами… Встретим тебя достойно.
Патрон находился в стволе винтовки, оставалось только отжать круглую пятку предохранителя и можно было стрелять. Белобрысый немец что-то ещё сказал своему товарищу – фраза была невнятной. Чердынцев её не разобрал, из глубины танка послышался смех, и белобрысый, махнув рукой обречённо, спрыгнул с брони на землю. Потянулся сладко – час-то был ранний, самая пора спать да спать.
Чердынцев подвёл ствол винтовки ему под грудь, в самый разъём рёбер и плавно надавил на спусковой крючок.
Раздался выстрел – гулкий, громкий, сильный, как из пулемёта, – русские винтовки всегда били сильно, отдача обрабатывала плечо до синевы, – немец даже подпрыгнул, таким резким был удар пули, и кулем свалился под гусеницу танка. Лейтенант уложил его навсегда…
Бросил винтовку и метнулся к ранцу, на котором лежал автомат. Подхватил «шмайссер» – автомат этот он основательно изучил в училище – оружие армий сопредельных государств пограничникам было положено знать.
– Уходим, Ломоносов, – скомандовал он маленькому бойцу и плоско, стараясь сливаться телом с песком, пополз из ложбины прочь.
Ломоносов, дёргаясь, поспешно работая локтями, пополз за ним. Вдогонку им, срубая ветки деревьев, прогрохотала длинная пулемётная очередь. Лейтенант замер на мгновение, маленький солдат тоже замер, потом они оба разом, словно бы услышав чью-то команду, дружно заработали локтями и двинулись дальше.
Минут через двадцать остановились – надо было перевести дыхание, отряхнуть грязь с гимнастёрок и брюк, оглядеть друг друга и следовать дальше на восток. Вот только восток – понятие растяжимое, куда именно следовать, где искать своих, не знали ни лейтенант, ни маленький солдат…
В немецком ранце, который захватил лейтенант, находился не только походный запас еды, предназначенный для солдата СС, совершавшего победный «дранг нахт остен», не только набор зубочисток и аккуратная зубная щётка с порошком, запакованным в изящную латунную коробочку, там имелся даже моток розовой мягкой бумаги, которую маленький солдат, хихикнув про себя, назвал «жопной», но в следующий миг лицо его сделалось серьёзным:
– Как же они думают воевать против нас, товарищ лейтенант? А если у них жопная бумага кончится? Побегут за нею в свой Берлин? Ведь русский солдат может даже лопухом подтереться и – ничего… А они?
– Не знаю, Ломоносов, – устало отозвался лейтенант.
– А у вас девушка есть, товарищ лейтенант? – неожиданно спросил маленький солдат.
– Больно ты любопытен, Ломоносов.
– Любопытство – не порок, – сказал маленький солдат, замялся на несколько мгновений, а пока он мялся, лейтенант добавил за него:
– …Но большое свинство.
– И всё-таки, а?
– Есть, Ломоносов, есть… Как же быть взрослому человеку без девушки?
Вид у Ломоносова сделался печальным, у губ нарисовались две мелкие скорбные складки, враз состарившие его лицо – уже и не маленький боец это был, а мудрый лесовичок с грустными глазами.
– А у меня девушки нет, товарищ лейтенант.
– Чего же так, Ломоносов?
– Не обзавёлся… Не успел. Да и кому я нужен такой, – Ломоносов в неопределённом жесте обвёл руками воздух.
– Какой?
– Неведомо какой. А как зовут вашу девушку, товарищ лейтенант?
– Ломоносов, не переступай границу дозволенного. Есть черта, которую пересекать нельзя.
– Вдруг кого-нибудь из нас завтра убьют, товарищ лейтенант? А мы ничего не знаем друг о друге.
– На войне не надо думать о смерти, Ломоносов. Просто нельзя!
– Я вам на всякий случай оставлю свой адрес, товарищ лейтенант. А вы мне – свой. Мало ли что…
Лейтенант глянул на него, отвёл глаза в сторону и промолчал – при мысли о Наденьке у него на душе всегда делалось сладко и тревожно, таких девушек, как она, больше нет – ни в Москве, ни в Алма-Ате, ни в Бердичеве. Наденька в один год с лейтенантом закончила институт, стала врачом. Чердынцев подумывал о женитьбе, но Наденька, как настоящая комсомолка, придержала его порыв:
– Нам надо ещё проверить свои чувства.
Что ж, она была права. Не то придётся до конца дней своих маяться… Ей с ним, ему с ней. Впрочем, в своих чувствах Чердынцев был уверен.
Жила Наденька Шилова в Москве, в одном из многочисленных старых проулков, примыкавших к улице Горького, – в проулках этих, возведённых когда-то купцами-первогильдийцами, что ни дом, то произведение архитектуры, этакой лихой столичный стиль, над которым часто задумываются искусствоведы. После революции купцов потеснили, кого-то выперли из Москвы совсем, кого-то отнесли на кладбище, кого-то оставили и сделали в родном доме управляющим, либо старшим дворником, освободившуюся площадь заселили пролетариатом.
