Верёвку бы сюда, они б живо опрокинули любого мотоциклиста – только мослы свои задрал вверх. Лейтенант метров пятнадцать прошёл по мотоциклетному следу и по редким слипшимся комочкам всё же определил, в какую сторону устремился мотоциклист. Выходило – на восток, в тыл наступающих немецких частей. Чердынцев ещё раз осмотрел след и махнул рукой маленькому солдату:
– Выходи из укрытия!
Тот поспешно выскочил из-под взлобка, держа в зубах белый земляничный цветок, с жадным любопытством уставился на след мотоциклетных протекторов, с уважением округлил рот:
– О!
Лейтенант засмеялся.
– Вот именно – о! Неплохо бы нам овладеть мотоциклом. Мы бы в раз одолели ещё сто километров. И своих бы, глядишь, догнали.
Маленький боец вновь округлил губы:
– А вы умеете ездить на немецких мотоциклах, товарищ лейтенант?
– Конечно. На них ездить даже ещё проще, чем на наших отечественных.
– О!
Чердынцев забросил ремень автомата себе за шею, прощально глянул в одну сторону, потом в другую – пространство застыло неподвижно, в нём словно бы не было ничего живого, произнёс сожалеющее – уходить с этого места не хотелось, здесь можно было бы устроить хорошую засаду:
– Пошли бить ноги дальше, Ломоносов!
На плечо ему сел крупный коричневый овод, стремительно прокусил ткань гимнастёрки, и начал раздуваться. Лейтенант брезгливым щелчком сбил его на землю:
– Фашист проклятый!
Они углубились немного в лес – отошли в сторону от просёлка метров на двадцать-двадцать пять и по сосновому редколесью двинулись дальше на восток – впереди высокий прямой лейтенант в пограничной фуражке, сзади маленький боец в пилотке, которая крутилась у него на темени, будто была намазана маслом, иногда сваливалась с головы, и каждый раз ловкий солдатик успевал подхватить её на лету.
Через некоторое время лейтенант остановился, приложил ладонь к уху, вытянул голову – не слышно ли канонады, которая обычно сопровождает всякие боевые действия, она просто обязана сопровождать… Ничего не было слышно. Только свист крупных оводов, звон разогретого поздним июнем пространства, да слабое теньканье одуревших от дневной жары лесных птах.
Война укатила на восток, шла она теперь уже где-то далеко, может быть, даже под самой Москвой, во что очень не хотелось верить, но быть могло всё – может быть, сейчас сам Гитлер разглядывает в бинокль кирпичные Кремлёвские стены и самого товарища Сталина, с трубкой во рту вылезшего наверх и, в свою очередь, спокойно разглядывающего Гитлера.
А раз Сталин спокоен, то и Чердынцев будет спокоен – никогда наши люди не окажутся под немецкой пятой…
Лейтенант вздохнул и проломил сапогами хрустящую горячую корку спекшегося песка… Они двигались на восток, а восток… Чердынцеву казалось, что ему совершенно неведомо, где этот восток и находится-то…
Кашица оказалась небольшой деревней, состоявшей из десятка почерневших от времени деревянных изб и двухэтажного кирпичного сельсовета со сломанным флагштоком. В деревне было тихо, даже собаки не лаяли. На улице не было ни одного человека – будто бы вымерла Кашица.
Лейтенант, прислонившись к стволу дерева, обвёл деревню биноклем, задержавшись на сараях и распахнутых сенцах, потом обвёл ещё раз и недоумённо приподнял одно плечо.
– Не пойму, в чём дело. Народу совсем нет.
– Может, жара всех в дома загнала?
– Либо беда какая-нибудь…
– Давайте, я схожу, товарищ лейтенант, и выясню, в чём дело?
– Рано. Надо понаблюдать. А вдруг в деревне немцы?
– Зато всё будет понятно…
Лейтенант засмеялся, сухое жёсткое лицо его немного обмякло.
– А после выяснения прямой дорогой на перекладину. Немцы любят вешать людей. – Чердынцев оборвал смех. – Тихо!
Со стороны деревни донёсся бабий вой. Такой вой мог быть только по покойнику: протяжный, переполненный слезами, жутковатый, способный вышибить на коже дрожь. Маленький солдат озадаченно почесал пальцем затылок.
– Однако в деревне – мертвец.
– Ты совсем, как чукча стал, Ломоносов, – заметил лейтенант. – Речь свою начинаешь со слова «однако».
Маленький солдат не успел ответить – в жарком неподвижном пространстве, в глубине просёлка, послышался треск мотора.
– Ломоносов, давай на противоположную сторону дороги, под куст… Без моей команды не стрелять.
Ломоносов проявил необычайную шустрость: лейтенант ещё фразу не успел закончить, а тот уже лежал на противоположной стороне просёлка, выставив перед собой ствол автомата.
– Без команды не стрелять, Ломоносов, – ещё раз предупредил лейтенант.
На некоторое время треск пропал – провалился в глубокую низину, потом опять выбрался на поверхность, стал звучать сильнее.
«Мотоцикл, – понял Чердынцев, – вполне возможно, тот, чей след я видел». Он вскинул бинокль, ещё раз обвёл им дома деревни: вдруг где-нибудь между избами мелькнёт фигура в чужой форме. Если мелькнёт, то им с Ломоносовым придётся уносить отсюда ноги. Но упускать шанс нельзя: если есть возможность напасть – значит, надо нападать. Лейтенант пригнулся, нырнул за длинный, схожий с могильной насыпью бугор, поудобнее пристроил перед собой «шмайссер», приложился к нему – к стрельбе готовился, как на учениях. Прикидкой остался доволен.
Мотоциклетный стрекот, поначалу походивший на стрекозий треск, погрубел, набрал силу, сделался басовитым.
Чердынцев ждал.
Солнце продолжало яриться, тени сделались блёклыми, короткими, деревья болезненно подрагивали в жарком мареве, растекались по пространству, птиц не было слышно. Слышно ещё было другое – горький бабий вой, приносившийся из Кашицы.
Мотоцикл тем временем увяз в песке, седок дал газ, мотор затрещал трубно, басовито – находились немцы где-то совсем рядом, но их не было видно. Чердынцев продолжал ждать – он слился с травой, с землёй, с насыпным песчаным холмиком, он словно бы сам сделался травой и землёй.
Наконец над недалёким краем дороги приподнялась голова в кожаном танкистским шлеме, увенчанная большими прямоугольными очками, она словно бы вытаяла из преисподней, потом показались плечи, украшенные черными погончиками, тяжёлые большие руки, крепко вцепившиеся в блестящий хромированный руль, вылезло длинное дырчатое дуло пулемёта.
За пулемётом, в люльке, сидел щекастый небритый немец с квадратным подбородком, в каске-маломерке, подвязанной снизу ремешком. Глаза у пулемётчика были закрыты – размякший от жары, немец дремал, но каску, которая у него нагрелась, как чугунок на огне, с себя не снимал, терпел.
Лейтенант прикинул, сколько оставалось метров до мотоцикла? Метров семьдесят пять, семьдесят… Стрелять было рано. Открывать стрельбу надо, когда будет метров двадцать пять, а ещё лучше – двадцать. Бить нужно наверняка. Не то ведь с пулемётом шутки плохи. Если промахнёшься, то в несколько секунд можно превратиться в капустную крошку.
