– Ну, может, не как Карл Маркс, но на Фридриха Энгельса тянут. Дети природы… А брезент подстилочный, который я срезал с немецкого грузовика, придётся, товарищ лейтенант, на другое дело использовать. Нам мясо не во что завернуть. Если по ранцам распихать – испортим трофеи безнадёжно.
Через несколько минут «боцманёнок» был разделан, разрезан пополам – Ломоносов ножом перепилил хребет и отделил переднюю часть от задней. Чердынцев вытряхнул брезент из своего ранца, маленький солдат из своего – в эти непромокаемые полотнища и завернули мясо.
– Вы не горюйте, товарищ лейтенант, брезент мы отстираем. А вот ранцы хрен бы отстирали, – Ломоносов взвалил половину «боцманёнка» себе на спину, крякнул и первым шагнул в кусты. – Идёмте, товарищ лейтенант! – Он сейчас ощущал себя старшим в их двойке – вот что значит добытчик, сделавший толковый выстрел. Хотя и хорошо понимал, кто он, а кто лейтенант… У них даже образование разное, не говоря уже о кубарях, украшавших зелёные петлицы лейтенанта – у маленького солдата ни одного кубаря, у лейтенанта – целых два…
Далеко они не сумели уйти, сил не хватило, одолели примерно с полкилометра и скатились в дремучий лесной овраг, окаймлённый длинными стеблями крапивы и чернобыльника. Выбрали место почище, и Ломоносов сбросил с плеч неудобную ношу.
– Всё, товарищ лейтенант, дальше не пойдём… Будя! – С загнанным сипом он стёр пот со лба, выбил из себя что-то застрявшее, пожаловался: – Дыхание в глотке колом встало, ни туда ни сюда… Воздуха нет.
Лейтенант также сбросил с себя брезентовый куль, связанный узлом. Присел на корточки, под ноги положил автомат. Отдышался немного и неожиданно услышал тихий чистый звон, будто бы исходивший из некой сказки. Что это? Звон раздавался совсем рядом, шёл из-под ног, Чердынцев ткнул рукой в зелёную, поросшую муравистой травкой зелёную полосу и отдёрнул пальцы, словно обжёгся. Пальцы были мокрыми. Вон оно что оказывается! По дну оврага, под плотной травяной полосой струился крохотный ручеёк.
– Господи! – удивлённо пробормотал лейтенант, накрыл зелёную полосу обеими ладонями, перевернул их – в ладони тут же натекла вода.
Диво какое! Он губами схлебнул воду с ладоней. Вода была чистая, вкусная и очень холодная – ключ этот выбивался из склона оврага где-то совсем рядом, не успевал нагреться… Ломоносов также ткнул руки в мелкую круглолистную мураву, набрал воду в ковшик, с наслаждением выхлебал. Потом набрал воды снова и опять звучно заработал ртом, затем добавил ещё и лишь после этого позволил плеснуть воды себе в лицо. Замычал блаженно.
– Почаще бы нам встречались такие райские источники, м-м-м, – он опять набрал воды в ладони. – Благодать!
Небо тем временем пожелтело, сделалось горячим, но это длилось недолго – минут через десять по нему поплыли серые ватные пятна. Хоть и немного было видно неба из узкого оврага, а всё-таки сделалось понятно, что может созреть гроза.
– Благодать! – восхищённо повторил Ломоносов. – Как у нас в Архангельской области…
Он времени не терял – набрал сушняка – ободрал ветки с поваленного ствола, соединившего одну сторону оврага с другой, подтащил к лейтенанту, потом оборвал несколько свисающих лохмотьев – отслоившуюся кору.
Хоть и должен был овраг быть сырым – из-за ручья, из-за затенённых боков, а он сырым не был – ветки ломались со звонким треском, – да и сам ключ метрах в пятнадцати от облюбованного Ломоносовым места уходил в землю – нырял в неё с тихим печальным звуком и больше не показывался. Впрочем, где-то он наверняка возникал – где-то, но не здесь.
Маленький солдат срезал длинный стебель лещины, оскоблил его. Оглядел стебель, остался доволен и отдал Чердынцеву.
– Товарищ лейтенант срежьте штуки четыре-пять…
– Для чего, интересно?
– Мясо жарить будем… Шампуры.
Лейтенанту мигом вспомнилось безмятежное лето тридцать девятого года, когда отец на несколько дней прибыл в Москву и они всем семейством покатили по Киевской железной дороге в Кокошкино, к старинному, ещё по Гражданской войне приятелю отца Пал Палычу Снежко. Славно посидели тогда на веранде его небольшого сельского дома, который он гордо называл дачей, а потом подались на берег тамошней неказистой речушки, затейливо вьющейся среди полей, жарить шашлыки. Пал Палыч на той далёкой войне был ранен в грудь, у него отхватили половину лёгкого и половину желудка – осколок французского корабельного снаряда поразил его на тихой одесской улице, когда он вертелся с другими верховыми на коне, пытаясь пробиться на набережную, к причалам. Потом Снежко работал, как это было принято говорить, в социалистическом хозяйстве, а в тридцать пятом по состоянию здоровья его отправили на пенсию.
Пал Палыч был очень добродушен, шумен, засыпал своих собеседников анекдотами и никому не давал говорить. Женьке Чердынцеву он не нравился – слишком громок, груб и прямолинеен, а вот отцу нравился очень, отец в Пал Палыче души не чаял, смотрел на него влюблёнными, брызжущими радостью глазами и восклицал оживлённо: «А помнишь…» Но дальше этого восклицания дело не шло, Пал Палыч мигом затыкал ему рот очередным анекдотом – со старым знакомцем он вёл себя по-приятельски, не церемонился…
А шашлыки у них тогда получились очень вкусные. Неужели это было в тридцать девятом году? И было ли вообще? То, что произошло двадцать второго июня, разделило жизнь Чердынцева пополам, – как и жизнь маленького солдата, – и то, что было, осталось в прошлом навсегда. Осознание этого вызывало некую нервную оторопь, слабость, желание выпить водки, чтобы немного успокоиться. Чердынцев ловил себя на этом и отгонял прочь всякие желания – надо было держать себя в руках и сохранять спокойствие. Если этого не будет – хана ему. И всем, кто не станет держать себя в руках, кого будут ломать ознобы, страхи, немощь, – тоже хана. Лейтенант поморщился – не надо об этом думать сейчас.
Сейчас надо выполнить задание маленького солдата – вырезать шампуры для шашлыка. Или как он ещё назвал однажды – вертела. Мясо на вертеле – в этом есть что-то средневековое. Чердынцев подсёк под самую репку длинную гибкую ветку лещины, остругал её – получилось то, что надо, вырезал вторую ветку – также получилось… А маленький солдат уже начал пластать свою половину «боцманёнка», только нож мелькал в его руках, будто мелкая проворная молния – вжик, вжик, вжик… Умел работать Ваня Ломоносов, ничего не скажешь.
Скоро он насадил на шампур несколько кусков мяса, очистил место на брезенте, положил мясо туда. Потребовал:
– Давайте ещё вертела, товарищ лейтенант!
Словно бы сам по себе запалился костёр, затрещал, залопотал весело, над сучьями и корьём взвилось пламя, сбилось в сторону, лизнуло длинным опасным языком пространство, стремясь дотянуться до людей, но из попытки ничего не вышло, и костёр сердито ухнул, брызнул сразу несколькими угольями, будто пулями…
Ломоносов кинул в огонь ещё несколько сухих веток, потом ещё, затем ловко насадил на ошкуренные ветки мясо – на каждую по нескольку кусков.
– Ну, Ломоносов! – восхищённо произнёс лейтенант. – Тебе бы работать в каком-нибудь хорошем московском ресторане… На улице Горького или на Арбате.
