– Это почему же обязательно в Москве, товарищ лейтенант? – маленький солдат нахмурился. – У меня есть город Архангельск. И не только он. Ещё – Холмогоры. Тоже отличный город. Не такой большой, правда, но смею заверить – симпатичный.
– Москва – столица нашей Родины, – произнёс расхожую газетную фразу лейтенант.
– Это я слышал ещё в первом классе, – не удержался от подковырки Ломоносов.
– Хорошо, что не в детском саду, – только и нашёлся, что сказать лейтенант. – Ещё шампуры резать?
– Пару штук, больше не надо.
Лейтенант остругал ещё пару лещиновых стеблей, заострил концы.
Костёр потухал, потрещал, повеселился ещё немного и опал, пламя просело до самой земли, сделалось синим, каким-то немощным, в это пламя Ломоносов и сунул шампуры с кабанятиной. Овраг очень скоро наполнился духом еды, Чердынцев чуть не застонал – таким ошпаривающе-вкусным был этот дух, он готов был вывернуть наизнанку желудок – на глазах у лейтенанта даже появились мелкие горячие слёзки, они возникали словно бы сами по себе, Чердынцев протестующе закрутил головой.
– Ну, Ломоносов! – с трудом выдавил он из себя. – Поэт жареной кабанятины.
Маленький солдат с независимым видом, будто и не слышал лейтенанта, продолжал проворно переворачивать вертела на низком костёрном огне. Если бы были уголья – было бы лучше, на угольях мясо не подгорает, а на открытом пламени, даже несильном, подгорает в два счёта.
Лейтенанту показалось, что такого вкусного мяса он никогда раньше не ел, всё, что было раньше – пресное, неаппетитное, жёсткое, фанера, а не мясо, – даже шашлык в Кокошкино у Пал Палыча…
Маленький солдат тоже наелся под завязку, как он сам признался, глаза у него осоловели, сделались какими-то оловянными, он хлопнул себя ладошкой по тугому животу, пожаловался:
– Трещит! Барабан, а не брюхо!
– После такой еды надо сутки лежать, не двигаясь, переваривать.
– А что, нас никто не гонит, можно и полежать…
– Нельзя, Ломоносов! Мы должны догнать своих.
– Я вот что маракую, товарищ лейтенант, – Ломоносов вновь хлопнул себя по тугому животу, будто по резиновому мячу, звук был звонким, – как нам лучше поступить: всё мясо испечь на костре или же оставить пару кусков сырыми?
Лейтенант не сразу сообразил, в чём суть вопроса, но потом всё понял и сказал:
– По-моему, и первый вариант и второй – непроходные. Всё равно мясо нам не сберечь, оно в этой жаре протухнет. Что сырое, что печёное с одинаковой скоростью.
– Не скажите, товарищ лейтенант. Это мясо дикого зверя. А мясо диких зверей – совсем не то, что зверей домашних – не портится очень долго. А печёное держится ещё дольше. Много раз было проверено. В Архангельской области, между прочим, – Ломоносов в третий раз хлопнул себя по животу, будто лишний раз подчеркнул, что плотно набитое пузо – непременная принадлежность его малой родины…
– Тогда зачем нам сырое мясо?
– А вдруг где-нибудь на хуторе удастся обменять на хлеб? Сырое мясо обменяем быстрее… Или на сыр? В здешних местах готовят очень вкусный сыр. Не пробовали?
– Когда ж я мог попробовать? И где?
– Ну что, оставлять пару кусков сырого мяса или нет?
– Решай сам, Ломоносов. Как решишь, так и будет.
– Завернуть только не во что. Достать бы где-нибудь пергаментной бумаги…
Лейтенант качнул головой насмешливо – вона чего захотел боец в условиях, когда даже старой газеты не достать, – повалился на спину. Звук ключа в таком положении стал слышен лучше, он рождал внутри что-то слёзное, тёплое, вызывающее жалость к самому себе, это был звук покоя, мира, невоенной жизни, всего того, что, может быть, к ним уже никогда не вернётся. Лейтенант закрыл глаза.
Утром они подошли к деревне – скорбной, тихой, в которой даже собаки не лаяли – то ли перебили всех дворняг, то ли те, перепуганные войной, сами перемерли. Людей тоже не было слышно и видно, но люди в деревне были – над тремя домами поднимался высокий лёгкий дым – там топили печи.
– Раз летом, в жаркую пору топят печи – значит, пекут хлеб, – навскидку определил маленький солдат, – может, удастся обменять на мясо? Пока оно свежее… А?
– Не знаю, Ломоносов. Я бы поостерёгся заходить в деревню вообще. Вдруг тут немцы? Хутор – другое дело…
– Здесь хуторов мало. В большинстве своём – деревни. А на хуторах хлеба много не пекут, хутор – не деревня, народу обычно живёт – раз, два и обчёлся.
– На хуторах немцы не задерживаются, им там нечего делать… Сидят в деревнях. Потому в деревню и заходить опасно.
Ломоносов недовольно пошмыгал носом-кнопкой, почесал ногтём кончик и проговорил задумчиво:
– Облезает… Ну чего, товарищ лейтенант, в деревню я всё-таки загляну, а? По-моему, там никого нету. Волков бояться – в лес не ходить… А?
– Погоди ещё чуть, Ломоносов. Надо понаблюдать – вдруг чего-нибудь засечём? – лейтенант прошёлся биноклем по нескольким плетням, по окнам хат, задержался на одном из хозяйственных сараев.
– Еды в деревне, чует мой нос, много – ни с каким хутором не сравниться, – маленький солдат повёл по пространству носом, с шумом втянул в себя воздух. – Вкусной едой пахнет… И свежим хлебом.
Лейтенант не отрывался от бинокля. Вроде бы ничего опасного не было, но, с другой стороны, деревня большая, в такой обязательно должна находиться какая-нибудь немецкая власть. А раз имеется власть, то имеются и автоматы.
Чердынцев снова зашарил биноклем по плетням, по окнам домов, по палисадникам. Ни одной приметы того, что в деревне полно немцев, нет. Но тогда что же сдерживает его, а он, в свою очередь, сдерживает маленького солдата?
– Всё-таки я схожу, товарищ лейтенант, пошукаю, чем мыло отличается от навоза.
– Мыло от навоза, мыло от навоза… – сомнение так и не стёрлось с лица лейтенанта. – Ладно, Ломоносов, иди!
– Автомат я оставлю. На всякий случай.
– Разумно. Возьми ТТ.
– И ТТ не надо. Я, ежели что, – ножиком, – он достал из чехла финку, сунул её в рукав гимнастёрки. – Так надёжнее. А главное – шума никакого.
– Поаккуратнее, Ломоносов.
– Постараюсь. Я ведь что, я ничего – обычный солдатик, который идёт домой к мамке, – Ломоносов положил автомат на густой свалявшийся куст травы, сбросил пояс с патронной сумкой и разом оказался расхристанным, неряшливым, без ремня дезертиром, только мятые складки, оставшиеся на гимнастёрке, свидетельствовали, что у него был ремень. – Да только вряд ли кто будет мною интересоваться.
Он выложил из своего ранца печёное мясо, завёрнутое в полотенце, оставил два куска сырых, переставших источать сукровицу, вскинул перекошенный на один бок немецкий «сидор» на левое плечо и весело, по-птичьи присвистнув, перемахнул через кусты. Устремился к деревне.
