Ломоносов первым вошёл в домик, закашлялся нехорошо – его уже третий день гнул, корёжил кашель, изматывал – на этот раз он совсем вывернул маленького солдата наизнанку, из него чуть желчь не полезла.
– Температура есть? – спросил лейтенант.
– Не знаю, – приподняв плечи – так легче было дышать, прохрипел Ломоносов. – Но бьёт сильно.
Чердынцев пощупал у него лоб. Лоб был горячим и влажным, гимнастёрка тоже была горячей и влажной. Щёки – обветренные, глаза – красные. То ли от усталости, то ли от внутреннего жара – не понять. Ясно было другое – Ломоносова надо было лечить. Но чем лечить – вот вопрос, – у лейтенанта ничего не было, даже аспирина. Он расстроенно оглядел внутренность избушки.
Ничего особенного тут не было. Врытый в землю тёмный стол, сколоченная наспех лавка со струганым верхом, чтобы в задницу не всаживались занозы, два топчана, на которые вместо тряпок была брошена сухая трава. Трава эта и помогала воздуху не застояться, чтобы он не протух, не закис, пахнул старыми засушенными цветами. Лейтенант проверил топчаны – вполне, вполне… Прочные, не сгнили, спать можно, не опасаясь, что у них провалится настил.
– Ложись-ка, – приказал он маленькому солдату, – переведи дыхание, а я попробую чай вскипятить.
Хоть и не было печки в домике, а место, где можно было вскипятить чай, имелось – обожжённый огнём кругляш земли, края которого венчали два чёрных от копоти камня – на них можно было и посудинку поставить, и вертела с мясом приспособить, и чай вскипятить. В избушке явно где-нибудь должен быть чайник – не уносили же его всякий раз заготовители в деревню, – не положено так, да и неудобно, – висит где-нибудь на гвозде.
Закопчённый, видавший виды чайник висел на приметном месте, на самом виду, потому, наверное, и не бросался в глаза, – снаружи, под козырьком крыши.
Минут через двадцать чайник вскипел, сделать это было несложно, сложно было другое – чем заварить? Трав, которые можно было засунуть в чайник, Чердынцев знал немного – ромашку двух видов, лечебную и луговую, кипрей, длинные розовые стебли которого также годятся для заварки, что ещё? Опыт по этой части жители асфальтированных городов получали маленький, в училище у Чердынцева, правда, был кружок по выживанию, там курсанты учились разным премудростям типа, как добывать лёд в Арктике, а песок в Кара-Кумах, Чердынцев посчитал это глупостью и занятия кружка не посещал. А выходит, напрасно не посещал.
В чайник можно сунуть пучок смородиновых листов – чай будет душистым, приятным, можно и черенков насовать, но где найти смородиновые кусты? Хотя место здесь сырое, как раз для смородины, но лейтенант, осмотрев заросли вокруг, ничего похожего так и не нашёл и поморщился озадаченно: не знал, что делать.
Можно в чайник, конечно, сунуть коры, отодрав её от ствола какого-нибудь дерева, но тоже надо знать, какое дерево для этого годится? Если попадёт кусок осины, то лучше не надо – чай будет горьким, вредным, вывернёт наизнанку кого угодно, даже верблюда, от черёмухи он тоже будет горьким. Могла бы сгодиться кора дуба – Чердынцев слышал, что она обладает сильными дубильными свойствами, схожими с лечебными, но и дубов поблизости не было. Что делать? А?
Лейтенант нарвал побольше цветущих былок кипрея, насовал их в чайник, потом – головок лечебной ромашки, также побросал в посудину, налил воды и поставил на камни. Подсунул под дно чайника несколько сухих веток, подул на золу, оживляя жар, спрятавшийся внутри, и вскоре среди веток вновь зарезвился, перепрыгивая с места на место, проворный оранжевый огонёк.
Чай получился душистый, зеленовато-жёлтый, лейтенант налил его в консервную банку, приспособленную под кружку.
Маленький солдат лежал на топчане неподвижно и хрипло, тяжело дышал. На лбу – пот, глаза закрыты. Лейтенант присел рядом.
– Иван! На, глотни!
Ломоносов не отозвался, лишь ресницы у него дрогнули и тут же замерли – он среагировал на голос, но лейтенанта не услышал.
– Эх, Ваня! – расстроенно пробормотал Чердынцев. – А ещё фамилию такую знаменитую носишь – Ломоносов! Что же делать, Иван Ломоносов?
Что делать, лейтенант не знал, потряс маленького солдата за плечо, тот промычал что-то невнятно, но глаз не открыл – пребывал в одури. Можно, конечно, ножом разжать зубы и влить чай в рот, но… а вдруг Ломоносов захлебнётся? Да и чай может обжечь глотку – это раз, и два – ножом можно повредить зубы.
Чердынцев залез к себе в ранец, достал кусок прочного сахара, который курсанты в училище звали костным, положил его на стол и, надавив лезвием ножа, расчленил на две половинки. Одну из них бросил в чай, растворил, помешивая ножом, потрогал бок банки – горячий или нет? Горячий, поить Ивана пока нельзя – обварит горло.
Земляной пол в домике в нескольких местах был продырявлен – приходили кроты, искали что-то. Впрочем, что они тут могли искать? Только съестное. Выждав немного, лейтенант пощупал бок банки – ну? Банка была ещё горячей. Можно, конечно, поставить её в купель, в воду – остынет быстро, но тогда чай не будет чаем – будет чем-то другим.
Через несколько минут он решил – пора, подхватил маленького солдата под голову, приподнял:
– Давай-ка, друг… Чай этот, конечно, не краснодарский и китайский, но облегчение всё равно принесёт, – Чердынцев пальцами надавил Ломоносову на желваки, тот застонал, но не очнулся, лейтенант сместил пальцы к подбородку – вспомнил, что где-то здесь должны быть точки, которые помогут разжать мертво стиснутые зубы, надавил. – Попей, браток!
Ломоносов застонал, закрутил головой и открыл мутные, горячечно-красные глаза, невидяще глянул на лейтенанта, потом перевёл взгляд на светлый солнечный квадрат открытой двери.
– Где я?
– Выпей чаю, Ломоносов, – попросил Чердынцев, – легче будет.
– Это вы, товарищ лейтенант? – прохрипел маленький солдат. – Что со мной?
– Заболел ты. Выпей чаю. Поможет.
Ломоносов послушно приложился ртом к жестянке, застучал о неё зубами, словно хотел откусить край. Кадык у него задвигался с булькающим звуком, он с трудом сделал несколько глотков, откинулся, переводя дыхание, потом снова сделал несколько глотков.
– Давай, давай, Ломоносов, – подбодрил его лейтенант, – напрягись, казак, атаманом будешь. Жалко, лекарств у нас никаких нет.
Маленький солдат застонал, снова приник к консервной банке. На этот раз он одолел её до дна, засипел дыряво, словно бы в глотке у него что-то прохудилось:
– Хоросо!
Повалился на топчан, съёжился, превращаясь в исхудалый колобок, и затих. Вот тебе и «хоросо»… Хоросо-то хоросо, да ничего хорошего. Ах ты, китаёза архангелогородский, япошка холмогорский… Лейтенант прикрыл его куском брезента и вышел наружу – надо было обследовать местность.
Солнце начало клониться к закату, потускнело, будто покрылось некой плёнкой-пузырём, деревья, которые ещё пятнадцать минут назад были прозрачными, лёгкими – казалось, что они невесомо висят в воздухе, – обрели плоть, потяжелели… Как быстро всё меняется! Лейтенант перепрыгнул через влажную зелёную ложбину, вымытую тихим неприметным ключом, стволом автомата раздвинул ветки крушины и вдали, среди деревьев, увидел заросли малины, спелые крупные ягоды, рдеющие в густой листве.
