– Плюс старший лейтенант, – добавил маленький солдат.
– Товарищи, выходите! – звонко прокричал старлей. – Не бойтесь! Вас ждёт хороший стол – хлеб, варёная баранина, стопка водки и чай с пирогами, а после обеда – достойная служба. С завидной зарплатой. Выходите!
Чердынцев передёрнул затвор «шмайссера», покосился налево, посмотрел, как там, – левая сторона угрюмо молчала, никто не отозвался на призыв старлея, – покосился вправо. Правая сторона тоже не шевелилась, замерла угрюмо. Хотя нет, один солдат всё-таки поднялся, махнул рукой ответно:
– Мы здесь… Здесь!
В следующий миг он перепрыгнул через куст, за которым лежал, пошёл навстречу старшему лейтенанту. Снова обрадованно махнул рукой.
– Слушай мою команду, – негромко проговорил Чердынцев, задержал в себе дыхание – ему сейчас предстояло переступить некий внутренний барьер, раньше он стрелял по немцам, сейчас будет стрелять по своим, и он заранее страшился того, что ему предстояло совершить через несколько мгновений, но поступить иначе он не мог, более того – не имел права поступить по-иному. – По предателям Родины – огонь!
Голос его не дрогнул, как был ровным, каким-то чужим, – словно бы и не он подал команду, – таким ровным и остался.
Рядом с ним застрекотал автомат маленького солдата, чуть дальше – ещё один, похоже, это стрелял Ерёменко, затем ещё один – кажется, это был Бижоев. Молодцы, не растерялись ребята. Ведь тут голова может пойти кругом у кого угодно, даже у людей с очень крепкими нервами. Стрелять по человеку, который ещё двадцать минут назад был твоим командиром, не каждый сумеет.
Левенко остановился, приподнялся на цыпочках, в свете угасающего солнца блеснули его чистые белые зубы, он что-то выкрикнул, но в следующий миг в этом же крике и захлебнулся, выбросил перед собой обе руки, словно бы хотел удержать стрелявших, каравай с солонкой покатился под ноги, сзади на него навалился автоматчик, посечённый очередью Чердынцева, и старший лейтенант рухнул на землю.
Рядом с ним упал немец-автоматчик, задёргался в конвульсиях и через несколько секунд затих.
Стреляли более часто и густо, чем Чердынцев ожидал, всё-таки бойцы старлея послушались его, на ногах остались только Ася и один из автоматчиков. Стрелять в Асю не осмелился ни один человек, а в автоматчика просто не попали, вот он сейчас и поливал из своего «шмайссера» кусты, густо поливал, гад, старался… Правда, и его стараниям через несколько секунд пришёл конец – ловкая боковая очередь выбила у него из рук автомат, немец запрокинулся назад и плашмя упал на спину.
Стоять осталась только Ася с дурацким белым полотенцем в руке – ни одна пуля не зацепила её. Солдат, который обрадованно шагнул навстречу старлею – соблазнился обедом со стопкой водки, – тоже лежал на земле, неловко, с вывертом, подмяв телом обе руки.
Стрельба стихла – ни одного щелчка, лишь яростный звон в ушах. Ася стояла бледная, будто вымороженная изнутри.
– Забрать у немцев автоматы, – скомандовал Чердынцев. – Они нам ещё пригодятся. Хлеб тоже возьмите… И – за мной! Уходим отсюда! – Поднялся первым, проследил, как у убитых забирали «шмайссеры», с поясов сдирали патронные сумки, а один из бойцов ловко подхватил каравай, который нёс Левенко, и повторил команду: – За мной!
Отряд бегом устремился в лес. Уже находясь в глубине, в чаще, услышали, что в селе поднялась суматоха, начала раздаваться частая автоматная пальба.
На бегу к Чердынцеву прибился Бижоев, задышал часто – ему не хватало воздуха:
– Товарищ командир, а бабу эту, Асю, мы напрасно оставили в живых.
– Всё сделано правильно, Бижоев. Мы с бабами не воюем. Даже с предательницами.
– Заложит она нас, товарищ командир! – Бижоев от досады даже крякнул.
– Ну и что? В лесу немцы нас не найдут, могут перехватить только где-нибудь на дороге.
– Самолёт вызовут, те нас разбомбят.
– И самолёты нас в лесу хрен отыщут. А что касается дороги, Бижоев, то мы сами на неё выйдем.
На душе у Чердынцева было тяжело – даже день из солнечного, светлого, превратился в серый, насморочный, будто накрыли его какой-то плесенью. Одно дело – стрелять по врагам и совсем другое – по своим. Лейтенант не подозревал, что это так трудно.
Конечно, немцы могут пустить по их следам какую-нибудь специально вышколенную группу с собаками, но они теперь любой группе могут дать бой, поскольку они – сила. Чердынцев теперь боя не боялся.
За месяц они совершили шестнадцать нападений на немцев, два из них крупные – миновали дорогу и забрасывали машины гранатами, остальные стычки были мелкими, обыденными – ничего выдающегося, словом, такие стычки в оперативные сводки не попадают.
У немцев забирали документы, боеприпасы, провиант. Технику вражескую, если она оставалась целой, обливали бензином и сжигали.
За июлем миновал август, за августом наступил сентябрь. Всё, как и положено, у природы ни пустот, ни перемены мест слагаемых не бывает, всё идёт своим, заранее расписанным порядком, исполнению которого ни войны, ни разные глобальные несчастья – не помеха.
Иногда группе лейтенанта Чердынцева, которая пополнилась ещё несколькими людьми (в ней насчитывалось более сорока человек), казалось, что фронт находится совсем уже недалеко, уже слышны канонады, осталось только одолеть окопы с одной стороны фронта и окопы с другой, и они очутятся у своих, но это было не так: фронт усталым людям только блазнился – не было его. Вернее, он был, но – далеко. И идти до него было ещё и идти…
За сентябрём наступил октябрь.
Октябрь, – особенно вторая половина его, в тех местах, где шла группа Чердынцева, выдался холодным. Все предвещало, что зима будет тоже холодной, птицы станут валиться на землю на лету.
Ночью не только окостеневшая, сохлая трава делалась белой от инея и жёсткого крупитчатого снега, сваливающего с небес, но и деревья, и ветки их, и даже толстые стволы, с которых любая твёрдая крупка стекает, как вода, не задерживаясь, – леса становились белыми, сказочно красивыми и очень холодными.
В душе делалось морозно от этих сказочных видов.
Группа Чердынцева продолжала двигаться на восток. Усталые люди за последнее время здорово изменились, потяжелели лицами, стали неразговорчивыми, но держались плотно, без раздумий ввязывались в бой, не боялись пуль и старались драться с толком. Чердынцев заметил также, что и сам он сделался другим, раньше таким не был – жёстким, беспощадным, холодным. Даже прошлое не вставало перед ним так часто, как вставало раньше. Раньше он и дня прожить не мог, не подумав о матери, не вспомнив Наденьку Шилову или отца, а сейчас это сделалось обычным порядком вещей: и дом забывался, и шумный отец с его командной речью и внушительной породистой фигурой, и мама, только Наденькин светлый образ возникал иногда перед ним ненадолго, вызывал щемяще сладкие воспоминания, а потом исчезал, оставляя в душе неясную тоску, желание повидаться с этой красивой девушкой, но желание было нереальным, и Чердынцев, понимая это, старался переключить мысли на что-нибудь другое.
