В глухом лесу, в нетронутой чаще, где на земле не виднелось ни одного следа, Чердынцев выстроил бойцов, пересчитал их и сказал:
– Нас набралась почти полурота, полновесное стрелковое соединение, если хотите… Боевая единица. Вполне возможно, мы до своих так и не успеем дойти – нас остановят морозы, в лесу зажмёт зима. Поэтому воевать с врагами нам придётся самостоятельно, не дожидаясь приказа свыше… Будем считать себя частью Красной армии. Я буду командиром этой части, товарищ Мерзляков – комиссаром. Согласны с таким распределением ролей?
Строй шевельнулся, раздалось несколько недружных, вразнобой, голосов:
– Согласны.
– Если кому-то хочется домой, к бабушке на тёплую печку, на блины с маслом – держать не будем. И обижаться не будем. Таких просим сделать шаг вперёд.
Строй вновь шевельнулся, несколько человек вздохнули, над головами возник лёгкий серебристый парок, возник и исчез, – из строя не вышел ни один человек.
– Ещё раз желающим уйти предлагаю сделать шаг вперёд… И ещё раз подтверждаю – обижаться не будем.
Из строя опять никто не вышел. На этот раз даже шевеления не было.
– Спасибо, – облегчённо вздохнул Чердынцев. – За веру спасибо, за то, что не изменили советской власти, спасибо.
Через сутки к ним присоединилась ещё одна группа отступающих солдат, потом пристроили ещё четверо беженцев, – в мире словно бы что-то изменилось, прорвало: раньше Чердынцев с маленьким солдатом шли вдвоём, никого не встречали, маялись душой и телом, даже кости, и те болели от нехороших мыслей, не только черепушка и мышцы, а сейчас… Сейчас совсем другой коленкор, да и вообще когда рядом есть люди, бывает много легче.
Через несколько дней к группе пристали ещё шесть бойцов, потом ещё трое – в общем, отряд начал потихоньку расти, ещё чуть – и наберётся целая сотня. Жалко только, командира со шпалами в петлицах – не с кубарями, а со шпалами, опытного, помнящего ещё Гражданскую войну, в их отряде нет. Был бы – показали б немцам, где раки зимуют и как они умеют своими усами щекотать матёрых щук.
И что ещё плохо было – не хватало еды. Патроны были, оружие было – всё это доставали в избытке в стычках с немцами, а вот харчей не было. Брали, конечно, то, что находили у фрицев в ранцах, но это всё было мелочь, еда на один зубок, а вот чтобы попались машины с провиантом, чтобы загрузиться как следует долгоиграющими консервами, такого не было. И Ломоносов с его необыкновенным чутьём ничего не мог поделать – только виновато разводил руки.
А зима продолжала приближаться.
Стало ясно окончательно – до своих дотянуться они так и не успеют, морозы и снега их опередят, поэтому надо определяться и с местом зимовки, и со своей судьбой, и с тем, что делать дальше?
Чердынцеву, например, было понятно одно: нужно бить немцев, бить и бить, раз они залезали на нашу территорию, и пока они не уйдут отсюда, покоя им не давать – бить их так, чтобы не только красные сопли по воздуху летали, но и истоптанные дырявые сапоги и оторванные от шинелей хлястики. Мерзляков хоть и староват был для войны, и хвори его допекали – то ломота в костях возникала, то из одного уха в другое начинали перебегать тараканы, тоже придерживался такой же позиции – захватчиков надо лупить и в хвост, и в гриву, и кое-куда ещё.
Мерзляков держался молодцом, и это радовало лейтенанта.
Ноябрьским снежным вечером на пустынной лесной дороге они подорвали проворную легковую машинёшку, сработанную из фанеры, что вызвало у бойцов большое изумление – деревянных автомобилей они ещё не видели (хотя деревянным у неё был только кузов, всё остальное – нормальное, металлическое), в машине находились два нижних чина, два ефрейтора, но не в ефрейторах было дело, а в карте, что у них нашли. Толковая карта сейчас была нужна позарез, – карты же у немцев были, как известно, толковые… Карте Чердынцев обрадовался больше, чем двум кулям сладких, с изюмом, белых сухарей, обнаруженных в легковушке.
Облив диковинный автомобиль бензином и подпалив его с одной спички, бойцы Чердынцева погрелись немного у жаркого пламени и отошли в лес.
В лесу, километрах в двух от места нападения, на бугре, густо поросшем колючими кустами, огороженном старыми костлявыми деревьями, будто немыми часовыми, решили заночевать.
Разделили сладкие немецкие сухари, восхитились крупным изюмом, вживлённым в белую хлебную твердь:
– Надо же, мастера какие, каждая изюминка в отдельности пребывает, ни одной слипшейся ягодки – у нас бы весь изюм в один комок сбился… Умеет немчура хлеб печь.
– Ага, для себя стараются. Те, кто в живых останутся – на сухари сядут.
К костру подошёл Мерзляков, пощипал усы – он теперь отпускал себе усы, – услышав фразу насчёт того, что немчура умеет хлеб печь, возбудился:
– Думайте, что говорите, люди! Это же враги наши! Особого отдела на вас нет.
– Это хорошо, что особого отдела нет, товарищ комиссар, – с коротким дробным смешком отозвался боец с рыжей, как огонь, головой и такими же огнисто-рыжими ресницами по фамилии Игнатюк – пехотинец, отступавший от самого Бреста, в маленькой, едва сидевшей у него на макушке ватной шапчонке, явно принадлежавшей ранее какому-то сыну полка. – Особого отдела нет, а мы есть, – боец вновь коротко и выразительно хохотнул.
– Смотри у меня, Игнатюк, – Мерзляков вздёрнул заскорузлый палец с обкусанным ногтём, погрозил им бойцу. – Дохохочешься!
– А что, действительно любят себя фрицы, даже очень… Вон как любовно сухарики испекли. Такие сухари даже беззубые бабки едят и чмокают от удовольствия.
Вместо ответа Мерзляков протестующе тряхнул головой и отошёл от костра, словно от греха подальше.
Ночью начал падать снег. Большой снег. Крупные белые ошмётки беззвучно валились на землю, покрывали всё вокруг шевелящимся толстым одеялом, когда снега стало много, прорезался едва приметный вкрадчивый шорох, небесные хлопья увеличились в размерах, сделались плотными, потяжелели, шлёпались на землю, впрессовывались в неё. Чердынцев ночевал под ёлкой, с головой накрывшись плащ-палаткой, услышав недобрый сырой звук, приподнял край плащ-палатки, вгляделся в шевелящуюся ночную мгу.
Всё, сна больше не будет. Он осветил трофейным фонариком запястье, к которому кожаным ремешком были привязаны часы. Было четыре ночи. Стряхнул с плащ-палатки снег и поднялся. Подхватил автомат, лежавший в изголовье. Неспешно втиснулся в движущееся, вызывающее невольное головокружение пространство. С полминуты постоял у кучки людей, тесно прижавшихся друг к другу, накрытым одним куском брезента, – никто из бойцов не проснулся, – двинулся дальше. Услышал хриплый угрожающий голос:
– Стой! Кто идёт?
– Я это. Командир, – ответил Чердынцев.
От чёрного елового ствола отделилась тень. Это был рыжий Игнатюк.
– Чего, товарищ командир, не спится?
– Как видишь, – Чердынцев прислушался к частому сырому шороху, диковинному какому-то – ранее он не слышал, чтобы снег с таким колдовским, вышибающим сыпь на коже звуком падал на землю. Вздохнул с сожалением: – Так и не удалось нам до зимы дойти до своих.
