Райцентр был вольно расположен на нескольких некрупных холмах, на одном из них стояла строгая кирпичная церковь с насквозь продырявленным куполом – похоже, купол был навылет пробит завершившим своё опасное путешествие артиллерийским снарядом; в отдалении, уже за райцентром, находилась вторая церковь, поменьше первой – там, судя по всему, был расположен погост, и церковь эту поставили возле дорогих могил… Богато жили здешние люди, верой держались, хлеб выращивали и кормились им, две церкви поставили.
Через полчаса маленький солдат переместил свою группу к пробитому в снегу просёлку, по которому иногда пробегали сани, запряжённые гнедыми местными лошадёнками, один раз проехала машина – старенький грузовичок с дырявым, в нескольких местах проломленным кузовом, проследовало трое пеших. Ни немцы, ни полицаи на дороге не появлялись.
Ломоносов оглядел свою группу – хотел понять, кто из них одет более-менее прилично и одновременно безлико, чтобы непонятно было, кто этот человек и откуда он? Красноармейские шинели с петлицами не проходили. А вот телогрейка, натянутая на плечи Игнатюка, – то, что надо. Синие диагоналевые брюки с красными кантами – одежда, конечно, военная, но она сходит за милую душу, в военной одежде сейчас, наверное, половина России ходит. Сапоги… Сапоги, они и есть сапоги.
– Ты чего, командир, так внимательно осматриваешь меня? – забеспокоился Игнатюк.
– Проверяю, можно ли тебя в этой одежде в райцентр послать или нет?
– Можно, не сомневайся.
Вдалеке на дороге показалась тоненькая торопливая фигурка. Ломоносов вскинул бинокль: это была девушка в тёмном шерстяном платке, повязанном низко, чуть ли не на самые глаза. Ломоносов опустил бинокль и подтолкнул Игнатюка:
– Давай, друг… Попробуй с ней погуторить по душам.
Игнатюк боком, боком, через несколько сугробов перекатился к дороге (сделал это ловко, и в снегу не увяз, и с телогрейки ему ничего стряхивать не надо было), поднялся, поправил на себе шапку и вольно, чуть враскачку – это была походка влюблённого кавалера, – пошёл навстречу девушке. И – никакого опасения, что девушка окажется какой-нибудь немецкой подстилкой или служащей германской управы. Ломоносов даже позавидовал ему: молодец!
Над самой дорогой, отчего-то низко, словно бы хотел разглядеть Игнатюка либо девушку, висел бледный туманный рожок нарождающегося месяца, вызывал удивление – вроде бы не должен висеть месяц, а он висит… В том, что была видна бледная кривулина, украсившая небосвод, Ломоносов узрел добрый знак.
Он не ошибся. Девушка оказалась учительницей местной школы – за полгода до войны, в декабре сорокового года, прибыла сюда после окончания педагогического училища, тут и застряла… Не довелось ей побывать у родителей в маленьком городке Грязи недалеко от Воронежа в отпуске, не довелось отдохнуть… А сейчас в Грязях, наверное, уже находятся немцы.
Звали девушку вполне современно, по-революционному – Октябрина. Октябрина Пантелеева. Отец у неё был железнодорожником. Поскольку паровозы он водил ещё при царе, то от господина императора получил дворянскую грамоту: хорошие машинисты тогда носили на плечах серебряные офицерские погоны и получали жалование большее, чем главы земских управ…
– А меня Сергеем зовут, – представился на прощание Игнатюк и протянул Октябрине руку.
Вот так и начала налаживаться их связь с райцентром. Октябрина хоть и не местной была, но всех знала и её, как учительницу, тоже все знали. Учителя в сельской местности всегда были на виду, с ними всегда все здоровались первыми, даже секретари райкома, не говоря уже о шишках попроще и пониже… Чердынцев, когда маленький солдат доложил ему об Октябрине, обрадовался очень – связь со здешним населением была нужна, как воздух.
А через несколько дней, когда группа Ломоносова пошла в очередной поход, произошла стычка с росстаньскими полицейскими – те внезапно выкатились из леса на санях, весёлые, с красными разгорячёнными лицами, вооружённые винтовками. Увидев на опушке разведчиков, заорали громко, сразу в несколько голосов:
– А ну, стой!
Ломоносов на случай всяких непредвиденных встреч специально проинструктировал своих подопечных, объяснил, как надо себя вести, если внезапно, прямо из-под земли, появится враг – разведчики стремительно разделились на две половины, одна половина ушла влево, другая вправо, – нырнули в снег и выставили перед собой стволы винтовок.
Стрельба была недолгой, полицаев будто ветром вымело из саней, испуганный конь на хорошей скорости понёс розвальни по дороге дальше, а полицейские – четыре человека, – остались чернеть на белом рассыпчатом полотне, впаянные в снег, будто подгорелая картошка.
– Жаль, лошадь убегла, – проводил сани долгим взглядом Ломоносов. – В санях могли продукты оказаться… Ладно. Забрать у убитых оружие, документы и – айда отсюда! Быстрее, быстрее!
Он увидел напряжённое восковое лицо Игнатюка, капли пота на широкой переносице и испуганные потемневшие глаза.
– Ты чего, Серёга?
– Меня, кажись, зацепило, – Игнатюк оторвал от телогрейки окровавленные пальцы.
– Ах ты, мать честная! – Ломоносов закрутил головой неверяще, ухватил себя за карман, он всегда таскал с собою перевязочный пакет: где он? – Как же тебя угораздило подсунуться под пулю?
– Не знаю, – Игнатюк раздвинул в улыбке вялые посиневшие губы. – Знал бы, где она пролетит – не подсунулся бы.
Ломоносов наконец нащупал во внутреннем кармане пакет, поспешно разорвал его. Крикнул через плечо – отвлекаться было нельзя:
– Ерёменко, друг, проследи, чтобы у полицаев забрали всё, что надо! – и вновь переключился на Игнатюка: – Ах, Серёга, Серёга! Но не тужись, кирюха, – он оглядел руку раненого, увидел, что телогрейка со стороны спины тоже продрана пулей, из отверстия торчит клок ваты, смоченный кровью, подбодрил: – Пуля прошла навылет, в теле не застряла… А что это, брат, значит?
– Что?
– Что заживёт на тебе всё, как на собаке. Через две недели снова сумеешь пойти в разведку.
Игнатюк не выдержал, застонал. Облизал горячим языком влажные, ничего не ощущающие губы:
– Как неосторожно я угодил под пулю… Вот не повезло…
– Держись, Серёга, зато в любви тебе повезёт! – выкрикнул Ерёменко.
– В любви везёт тем, кто проигрывает в карты. В одном проигрывает, в другом выигрывает, получается равновесие, – Ломоносов ловко перевязал раненого, затянул бинт на тугой узел. – Всё, Серёга, нам пора! – Он приподнялся на цыпочки – маловат всё-таки был рост у земляка великого учёного для командира разведки, выкрикнул зычно (а вот голос был хорош, настоящий начальственный голос, бас): – Уходим!
«Уходим». Сколько раз они уже произносили это слово – не сосчитать, похоже, оно стало главным в их языке… Уйти, спрятаться, нырнуть в пустоту, слиться с землёй, замереть, самому притвориться землёй – что за жизнь? Не нравилась такая жизнь Ломоносову, но делать было нечего, оставалось одно – терпеть.
