Но маленький солдат не стал слушать своего приятеля, отвинтил-таки крышку. В пенале находилась свёрнутая в трубочку бумага. Ломоносов озадаченно почесал пальцами затылок:
– Однако!
– Пенал надо оттащить к командиру.
– Естественно, к нему, не к пулемётчику же Фоме Гордееву.
– А что, у нас есть такой пулемётчик?
– Был. У Горького.
Чердынцев пеналу обрадовался, как дорогому подарку, потетешкал его в руках, потом извлёк из внутренности патрона бумагу. Это было письмо начальника группы партизанских отрядов, стягивавшего не успокоившихся, не осевших в сёлах, в глухих деревенских местах на покой бойцов Красной армии, воюющих, не сдавшихся, в единый кулак. Когда таких отрядов будет много, они станут причинять врагу беспокойства не меньше, чем регулярное войско – только сапоги с раструбами и рваные шинельки будут летать от фрицев в разные стороны, сыпать вшами и распугивать культурных сельских птичек.
Мерзляков прочитал послание, подписанное неведомым полковником Игнатьевым и, не стесняясь Чердынцева, стёр с глаз влагу.
– Всё, – сказал он, – считай, что мы до своих дошли… Прибыли хоть и не вовремя, зато вовремя доложились. А это так важно – вовремя доложиться начальству, нас ведь в таком разе никто ни к окруженцам, ни к беглецам с фронта не причислит. Мы – в строю! – в груди у комиссара что-то заклокотало, зашипело, будто из прохудившейся велосипедной камеры выпустили воздух, рот ослабленно пополз набок. Мерзляков не сдержался, вытащил из кармана штанов кисет, закурил.
– Сообщить-то мы сообщим, сколько нас тут в наличии, кто именно собран и чего нам не хватает – за этим дело не станет, только вот вопрос – как это сообщение передать? – прочитав письмо в очередной раз (в шестой, между прочим), озабоченно проговорил Чердынцев и, расстегнув воротник гимнастёрки, опустился на скамейку. В землянке было жарко. Печка, на удивление умело сложенная, за полчаса могла превратить землянку в баню.
– А и не надо ничего передавать, Евгений Евгеньевич, – сказал Мерзляков, – они сами нас найдут. Один раз нашли и сбросили вымпел, найдут и во второй…
Тем временем тяжёлое серое небо прогнулось едва ли не до самой земли и из грузных, спекшихся неряшливо оборванными краями друг с другом облаков вновь посыпал снег – частый, крупный, каждая снежинка как лепёшка, круглая, плотная, в землю врезалась, будто увесистый коровий шлепок, – пространство сразу наполнилось звучным лягушечьим шамканьем.
Через два часа снег прекратился, сделалось тихо, так тихо, что стук дятла, усевшегося на дерево, прикрывавшее командирскую землянку, взламывал голову – слишком громко и резко он звучал. Воздух сделался жёстким, заскрипел ржаво, из него быстро выпарило, выдуло всю влагу, вместе с ветром с севера принёсся мороз.
Мерзляков оказался прав – неведомый партизанский начальник по фамилии Игнатьев сам нашёл их – через две недели бойцы с дальнего поста привели в командирскую землянку худосочного, с белым лицом, замёрзшего подростка, подтолкнули к Чердынцеву:
– Вот. Человек неведомый. В наших порядках ошивался, высматривал чего-то.
Подросток, не произнеся ни слова, кинулся к печке, обхватил её обеими руками, прижался тесно, дробно застучал зубами. Чердынцев обратил внимание: уж больно руки у подростка нежные, тонкие, пальцы длинные, музыкальные… Кивнул дозорным:
– Ладно, идите. Я разберусь.
Те козырнули, как и положено во всякой воинской части, где соблюдается дисциплина и есть командир, и ушли. Что-то подсказывало Чердынцеву: непростой это паренёк…
Он молчал. Подросток тоже молчал – грелся, никак не мог прийти в себя, звучно схлебывал с губ мокреть, оттаивал, слушал, как тепло проникает в мышцы, в кости – человек оживал на глазах. Наконец откинулся от печки и прошептал благодарным девчоночьим голосом:
– Спасибо!
Только тут Чердынцев понял, что это она, а не он – девушка! То-то руки у неё такие тонкие, а пальцы нежные и длинные, словно бы всю жизнь она имела дело лишь со смычком, скрипочкой, да с гусиным пером, которым пользуются вдохновенные поэты. И никогда не брала в руки, скажем, картофелину, чтобы очистить её, или столовый нож, которым так хорошо отрезать крупные куски хлеба от только что испечённой буханки…
– Отогрелись? – просто спросил лейтенант.
Девушка кивнула.
– Как вас зовут?
– Таня. Вы командир отряда?
– Да. Командир…
– Значит, я пришла точно.
Это и была связная от полковника Игнатьева. Связную накормили, напоили, спать уложили в хорошо протопленной, нагретой до того, что на стенках проступила морось, землянке, а утром отправили в обратный путь. До крайнего поста, расположенного у самого болота, так и не уснувшего на зиму и бурчавшего недовольно, Таню пошёл проводить Мерзляков. Там простился с ней за руку, пожелал благополучно добраться до полковника Игнатьева. Связная унесла с собою полные сведения об отряде – о численности его, о командире и комиссаре, о проведённых операциях, о нуждах и так далее. Чердынцеву же оставили один-единственный приказ полковника – бить гитлеровцев!
– Мы били захватчиков раньше, бьём ныне и будем бить дальше, – патетически произнёс Чердынцев, прощаясь с Таней.
Патетическая фраза не вызывала у девушки-подростка даже слабой улыбки, хотя должна была вызвать, поскольку очень уж выспренно она прозвучала – ну совсем как речь командующего округом на первомайском параде. Таня церемонно поклонилась командиру, землянке его, хорошо протопленной, благодаря за хлеб и соль, за благодатное тепло, и вышла на улицу. Дорога ей предстояла долгая и тяжёлая – не всякий мужчина способен осилить её.
Мерзляков, проводив Таню, вздохнул жалостливо и одновременно просяще: лишь бы ты, девочка, дошла… У кого он просил за связную, к кому обращался, Мерзляков не знал. Таня ушла, не оглядываясь.
Возвращаясь, поддерживая плечом сползающий немецкий автомат, – очень неудобная штука в носке, комиссар думал, всё ли они перечислили в перечне своих нужд, отправленном Игнатьеву, не пропустили ль чего важного?
Кажется, всё. И насчёт взрывчатки сказали, и насчёт врача, и насчёт толкового минёра – в помощь Бижоеву, и насчёт продуктов, и насчёт лекарства… Мерзляков шёл в лагерь и по дороге, на ходу, загибал пальцы – будто верстовые столбы считал: и это попросили, и это, и то… Кажется, всё. Только вот будет ли толк от этого перечня нужд? Время покажет.
Но главное – не это, главное – их снова поставили на боевое довольствие, они опять в действующих списках. Вылететь из списков – штука страшная, это – конец жизни. Так, во всяком случае, считал Мерзляков.
Через три дня, вьюжной лешачьей ночью, когда невозможно было понять, где небо, где земля и вообще неведомо, что происходит с природой, группа Бижоева пустила под откос поезд с полновесной немецкой частью, в которой и танки были, и орудия, а солдат, получивших боевой опыт в Северной Африке, насчитывалось не менее пятисот… В общем, тридцать вагонов и восемнадцать платформ, плюс четыре теплушки, – длинный состав этот тянули два паровоза, – закувыркались под откос. Вместе с паровозами. Фейерверк получился такой, что на него слетелись все вороны, проснувшиеся в округе площадью километр на километр – никогда клювастые ещё не наблюдали такого диковинного зрелища. Да что там вороны – даже подрывники Бижоева, люди, уже успевшие кое-чего познать в жизни, тоже никогда такого не видели.
