А полчаса спустя Ярчук уже сидел перед глазками нацеленных на него телекамер…
— …Украина является независимым суверенным государством, на территории которого действуют Конституция и законы Украинской ССР, — произносил он, стараясь придавать своему голосу некоей, не свойственной ему, властности. — Поэтому наша позиция в сложившейся политической ситуации — это позиция взвешенности и еще раз взвешенности. Это защита конституционных норм, защита законов. Все, что идет вразрез с этой позицией, которую одобрил народ, является для нас неприемлемым. Мы должны отстоять законы, защитить демократию, утвердить в обществе законный порядок, защитить интересы людей. Мы должны действовать так, чтобы не пролилась невинная кровь.
…Я хочу высказать надежду, что мы будем едины в своих действиях во имя демократии и гражданского мира, которые являются надежным условием утверждения и развития суверенитета в Украине. Именно наше единство станет гарантией против любых попыток, с чьей бы то ни было стороны, действовать вопреки положениям Конституции: подчинить общество властным или иным структурам в Центре и на местах, которые могли бы стать над законами…»
Закончив чтение наспех набросанного текста, Ярчук еще несколько секунд сидел, глядя в объектив кинокамеры.
Лицо его оставалось спокойным, но в то же время Предверхсовета Украины старался придать ему выражения холодной мужественности и взвешенности. Он знал, что телевизионщики не выключили камеру, что народ, к которому обращены эти слова, все еще видит его, и подумал, что, возможно, в эти мгновения выражение его лица говорит людям значительно больше, нежели все те слова, которые только что молвлены в его официальной речи.
Глядя, как вокруг него суетятся двое помощников режиссера, снимая микрофончик с пиджака и убирая микрофоны со стола, Ярчук вдруг забеспокоился: уж не вышло ли его заявление слишком взволнованным, не до конца отточенным и даже сумбурным? Вот, если бы была возможность повторить его в новой редакции!..
— Это был прямой эфир? — уточнил он у застывшей рядом с ним дородной женщины, с высокой грудью и широкими, слегка обвисающими плечами, которую он помнил, как слегка состарившуюся «комсомольскую богиню».
— Конечно же прямой, — обронила она.
— Действительно, прямой?
Дама удивленно взглянула на председателя Верховного Совета и все так же твердо и невозмутимо ответила:
— Мы ведь и с самого начала гэкачепистам не предавались. — А, выдержав небольшую паузу, добавила: — Теперь же, после вашего заявления, тем более ни за что не поддадимся. Не знаю, как на остальные, а на наш канал пусть не рассчитывают.
Ярчук хотел было объяснить, что она не так поняла его. Спрашивая о том, был ли эфир прямым, он имел в виду чисто техническую сторону, а не впадал в подозрение относительно того, будет ли его заявление передано в эфир. Однако вдаваться во все эти объяснения не стал.
— Вы — мужественный человек, — слегка коснулся он предплечья женщины, прекрасно понимая, что ее заявление о неподчинении решениям ГКЧП конечно же записано кагэбистскими тайнописцами. И что как режиссер она теперь очень рискует, возможно, не только должностью, но и свободой.
— Они там, в Москве, должны знать, — по-украински ответила режиссер, — что на сей раз у них это не пройдет. Еще раз залить Украину кровью мы этим кацапам не позволим.
«Нет, произношение у нее не западноукраинское, что объясняло бы такое отношение ее к русским, — признал Ярчук и, с любопытством взглянув на режиссера, стал поспешно прощаться. — Комсомольской богиней она тоже вряд ли когда-либо слыла, так, цековский работник. Впрочем, все может быть…»
Уже садясь в машину, он вспомнил, как однажды, в разговоре, состоявшемся в одном из «цэкашных предбанников», его коллега, секретарь ЦК компартии Эстонии по идеологии, высокомерно произнес:
«Учтите, что, оценивая ситуацию в Прибалтике, вы всегда должны помнить: в данном случае речь идет не об украинских, а об эстонских, латышских, словом, о прибалтийских коммунистах».
«Следует полагать, существует какая-то разница между украинскими и прибалтийскими коммунистами?» — поинтересовался тогда Ярчук.
«Причем принципиальная, — столь же высокомерно объяснил эстонский цэкашник, с виду очень смахивающий на прибалтийского барона. — Прибалтийский коммунист — это прежде всего эстонец, латыш или литовец, а уж потом… коммунист. Украинские же коммунисты к судьбе своего народа, к национальным интересам своей страны — по крайней мере в массе своей — совершенно безразличны. Они даже стесняются признавать себя украинцами. В том-то и суть, что коммунисты-украинцы убеждены — настоящими коммунистами они могут считаться, только когда всеми возможными усилиями будут погашать любое проявление национального самосознания, любое желание народа видеть свою республику в числе независимых государств».
«Ну, положим, так мыслят далеко не все украинские коммунисты», — попробовал было возразить Ярчук, настороженно посматривая на стены, которые конечно же «прозванивались» кагэбистами на каждом квадратном метре.
«Все, все! — нахраписто возразил эстонец. — В Прибалтике человек сначала осознает себя эстонцем, а затем уже — коммунистом, а в Украине он сначала коммунист, а затем уже, если только решится признать это, — украинец. Надо научиться познавать национальные особенности своих коммунистов, чтобы учитывать их в пропагандистской работе».
«Да уж, познали, вот только не учли…» — загадочно и неопределенно как-то заметил Ярчук.
Однако все это воспоминания. А вот, что касается «Обращения», с которым он только что выступил… Оно и в самом деле получилось не таким, каким хотелось донести его до народа; как оно должно было прозвучать. Однако особого значения это уже не имело. Главное, что обращение главы Украины к народу состоялось. И в нем нет ничего такого, что вызвало бы болезненную реакцию у гэкапутчистов, но в то же время нет и намека на признание их полномочий.
«Украина — государство суверенное, и то, что происходит в Москве, граждан Украины не касается…» — вот под каким ракурсом просматривается основная мысль, основной постулат текущего момента. И поскольку он все-таки просматривается, остальное пусть каждый прочитывает между строк моего обращения и истолковывает, как заблагорассудится».
— Что слышно о Президенте Союза? — поинтересовался он у своего референта, выпив ритуальный стакан минералки в комнате для официальных лиц, в которой он решил несколько секунд отдохнуть, а главное, избавиться от грима.
— Никаких сообщений не поступало, — достал тот из кармана миниатюрный транзисторный приемничек в кожаном футляре. — Молчит, следовательно… И по радио никаких известий о нем не поступает. Сплошные догадки и предположения.
— А вот почему молчит, почему не пытается связаться хотя бы с руководством Украины или Крымской области — это действительно пока что загадка для всех, — признал Ярчук.
— Словом, ситуация пока что не меняется.
— Почему же? Очень даже меняется. Я бы даже сказал: коренным образом.
