– Да, но Приамид и быстроногий сын Пелея – практически непобедимая пара. И у каждого за спиной десятки тысяч верных товарищей.
– Это сейчас, – отрезвляет приятеля схолиаст. – Кто знает, когда и как в дела людей вмешаются боги?
– К примеру, помогут смертному вроде Филоктета войти в Медленное Время? – перехватывает его мысль Манмут. – Не понимаю, зачем? Согласно принципу бритвы Оккама, если бы они желали гибели Парису, Аполлон убил бы его, как все и верили. До нынешнего дня. Пока не вмешалась Энона со своими упреками. Для чего было подсылать грека… – Он умолкает и смущённо бормочет: – А, ну да.
– Угадал, – вздыхает Хокенберри. – Олимпийцы желают ускорить мятеж, убрать с дороги Ахилла и Гектора и натравить сегодняшних союзников друг на друга.
– Вот зачем этот яд, – кивает европеец. – Чтобы Парис успел рассказать первой жене, кто подлинный убийца. Теперь троянцы станут искать возмездия, и даже преданные Пелиду мирмидонцы будут вынуждены бороться за свои жизни. Умный ход, ничего не скажешь. А больше ничего интересного не случилось?
– Агамемнон вернулся.
– Без фуфла? – изумляется моравек.
«Надо будет потолковать с ним насчёт молодёжного сленга, – обещает себе учёный. – Такое ощущение, будто бы говоришь с новоиспечённым студентиком из Индианы».
– Ну конечно, без фуфла, – подтверждает он. – Приплыл на месяц или два раньше срока, и у него более чем странные вести.
Манмут наклоняется вперёд и выжидающе смотрит. По крайней мере схолиасту так кажется, ибо совершенно гладкое «лицо» из металла и пластика не отражает ничего, кроме языков костра.
Хокенберри откашливается.
– Там, куда плавал царь, люди пропали. Исчезли. Сгинули. В этом месте маленькому европейцу полагалось бы издать удивлённое восклицание, но он молчит и внимательно слушает.
– Никого не осталось, – рассказывает учёный. – Первым делом Атрид отправился к себе в Микены, повидаться с женой Клитемнестрой и сыном Орестом. Но не нашёл ни души вообще. Города обезлюдели. На столах стоит нетронутая пища. В конюшнях изголодавшиеся лошади. Собаки воют у холодных очагов. Недоенные коровы мычат на пастбищах, а рядом бродят нестриженные овцы. Корабли Агамемнона обогнули весь Пелопоннес двинулись дальше – пусто. В Лакедемоне, царстве Менелая – пусто. На родине Одиссея, на Итаке, – пусто…
– Ну да, – вставляет Манмут.
– Постой-ка, – смекает Хокенберри, – ты в курсе! Моравекам уже известно, что города и царства греков стали необитаемыми. Но как?
– В смысле, как мы узнали? Очень просто. Всё это время мы должали следить за ними с орбиты, посылая беспилотные летательные аппараты для записи данных. Тут целая уйма интересного материала, на этой Земле, тем более за три тысячи лет до твоих дней… вернее, за три тысячи лет до двадцатого или двадцать первого века.
Схолиаст ошарашен. Ему и в голову не приходило, что моравеки могут уделять внимание чему-нибудь, кроме Трои, близлежащих полей сражений, Дырки, Марса и пары-тройки спутников, Олимпа, богов… Чёрт, разве этого недостаточно?
– И когда они все… испарились? – наконец выдавливает он. – По словам царя, пища на столах была ещё свежей, бери да ешь.
– "Свежесть" – понятие растяжимое, – фыркает европеец. – По нашим наблюдениям, люди пропали четыре с половиной недели назад, когда флот Агамемнона приближался к Пелопоннесу.
– Господи Иисусе, – шепчет Хокенберри.
– Вот именно.
– Вы видели, как всё произошло? Наши камеры или зонды… они засекли что-нибудь?
– Не совсем. Сначала земляне были на своих местах – и вдруг словно провалились, и наблюдать стало не за кем. Это случилось около двух часов утра по местному времени… э-э-э… в греческих городах.
– В греческих городах, – медленно повторяет Хокенберри.– То есть… ты хочешь сказать… другие люди… Они тоже исчезли? Ну, хотя бы… в Китае?
– Да.
Внезапно ветер налетает на костер и раздувает искры во все стороны сразу. Схолиаст прикрывает лицо ладонями, чтобы не обжечься, потом аккуратно стряхивает угли с плаща и туники.
Дождавшись, пока нежданная буря уляжется, он подбрасывает в огонь остатки хвороста.
Не считая Илиона и склонов Олимпа – который, как выяснилось, вообще находился на другой планете, – Хокенберри бывал только в доисторической Индиане, где бросил на попечение индейцев единственного уцелевшего коллегу, когда озверевшую Музу понесло убивать схолиастов направо и налево. Рука безотчётно тянется к волшебному медальону. «Надо проверить, как там Найтенгельзер».
Словно прочитав мысли друга, Манмут поясняет:
– За радиусом пятисот километров от Трои сгинули все без исключения. Африканцы, китайцы, австралийские аборигены. Индейцы Северной и Южной Америки. Гунны, датчане и будущие викинги северной Европы. Протомонголы. На планете никого больше не осталось. По нашим подсчётам, исчезло примерно двадцать два миллиона человек.
– Невероятно, – говорит Хокенберри.
– Пожалуй.
– Какая же мощность нужна, чтобы…
– Божественная, – отзывается моравек.
– Ты ведь не имеешь в виду олимпийцев? Они просто… ну…
– Усовершенствованные гуманоиды? Мы тоже так думаем. Значит, в игру вступили иные силы.
– Господь? – хрипло шепчет человек, некогда променявший строгую, ясную веру своих родителей-баптистов на мантию учёного.
– Что ж, может, и так, – произносит маленький европеец. – Но тогда Он должен жить на Земле или околоземной орбите. Где-то там высвободилось чудовищное количество квантовой энергии, причём в то же самое время, когда жену и детей Агамемнона будто корова языком…
– На Земле? – повторяет мужчина и озирается. Внизу, под ногами, огонь лижет погребальный сруб Париса; в городе кипит ночная жизнь; вдали горят костры ахейцев, а ещё дальше мигают звёзды. – Здесь?
– Я не эту Землю имел в виду, – поправляется Манмут. – Другую, твою. Похоже, мы туда скоро отправимся.
Целую минуту сердце Хокенберри так сильно грохочет, что тот пугается за своё здоровье. Потом до схолиаста доходит: речь не совсем о его планете из двадцать первого века, которую он время от времени припоминает, на которой окончил свою первую жизнь, пока олимпийцы не воскресили учёного, взяв ДНК, книги и Бог знает что ещё, не о том потихоньку воскресающем в сознании мире, где был Индианский университет, его жена и студентыI. Конечно же, моравек говорит о Земле – современнице террафрмированного Марса, существующей сейчас, через три тысячи лет после того, как закончил свой короткий и не слишком удачливый век преподаватель классической литературы Томас Хокенберри.
Не в силах усидеть на месте, он поднимается и начинает расхаживать взад-вперёд по разрушенному одиннадцатому этажу между разбитой северо-восточной стеной и вертикальным обрывом. Нога в сандалии задевает камень, и тот летит со стофутовой кручи в уличную темноту. Свистящий ветер отбрасывает назад капюшон и длинные с проседью волосы. Рассудком схолиаст понимал уже восемь месяцев, что видимый в Дырку Марс относится к Солнечной системе будущего, где есть и Земля, и прочие планеты, но только сейчас учёный осознал простую истину: его родина – там, и она ждёт.
