Зритель громко стонал под кроваво-красной повязкой.
Спустя шесть часов изображение остановилось. Мужчина поднялся и отшвырнул пелену прочь.
Маг снова исчез. Харман прошёл в небольшую уборную, воспользовался причудливым унитазом, дёрнул за бронзовую цепь, повернул фарфоровую ручку крана, плеснул воды себе в лицо и принялся жадно пить из пригоршни. Потом ещё раз обыскал двухэтажный вагон.
– Просперо! ПРОСПЕРО!!!
Рёв отдавался эхом во всех металлических углах.
Избранник Ады распахнул рывком двери балкона, запрыгнул на лестницу (чихать он хотел на бездну под ногами) и быстро полез на крышу летящего сооружения.
Студёный воздух обжигал щёки. Пассажир «протуринил» целую ночь напролёт, и теперь по правую руку от него вставало холодное золотое светило. Уходящие на север толстые тросы тянулись всё выше. Харман застыл у края, глядя прямо перед собой и сознавая, что не только вагон, но и сами башни карабкались кверху, должно быть, в течение многих часов. Равнинные джунгли растаяли в ночи, а Эйфелева дорога поднялась на предгорья и уже оттуда двинулась по настоящим хребтам.
– Просперо!!!
Скалы, темневшие в сотнях футов под ногами, отозвались раскатистым эхом.
Мужчина стоял на крыше, пока солнце не оторвалось от горизонта на две ладони, но и тогда не сделалось теплее. Харман понял, что замерзает. Канатный путь завёл его в края из камня, льда и небес; всё, что могло расти и зеленеть, осталось позади. Пассажир заглянул за край и увидел огромную ледяную реку: глетчер – так именовалось это явление в книге, которую он однажды «проглотил». Точно белая змея вилась между скал и заснеженных пиков, отражая слепящее солнце, морщась чёрными бороздами, увлекая за собой обломки утёсов. Кое-где поток разрезали остроконечные каменные клинья.
С канатов над головой облетала, раскалываясь, крепкая наледь. Даже колёса маховиков гудели как-то холодно, по-особенному. На крыше качающегося вагона и на сбегающих книзу ступенях блестела прозрачная корка. Мужчина подполз к лестнице на больных руках, осторожно спустился, дрожа всем телом, раскачался, спрыгнул на заиндевелый балкон и шатко вошёл в натопленную комнату.
Старец в синем халате стоял у камина, где жарко пылали дрова, и грел руки.
Несколько минут Харман стоял у стеклянных дверей, увитых кружевными морозными узорами. Его трясло от гнева и от озноба. Броситься на похитителя? Да, но как не хотелось очнуться на полу через десять минут, когда на счету каждое мгновение.
– Владыка Просперо, – усилием воли пленник заставил себя говорить учтиво и убедительно, – я согласен сделать всё, что вы пожелаете. Я расшибусь в лепёшку, но стану тем, кем вы скажете. Клянусь вам жизнью нерождённого сына или дочери. Только, пожалуйста, верните меня в Ардис. Моя жена ранена, возможно, умирает, и я ей нужен.
– Нет, – отрезал маг.
Харман устремился вперёд. Сейчас он выбьет чёртовы мозги из лысой башки старикана его же собственной палкой. Сейчас он…
В этот раз мужчина не потерял сознания. Высокое напряжение швырнуло его через комнату. Отскочив от упругой кушетки, супруг Ады оказался на четвереньках на затейливом ковре. Перед глазами поплыли алые круги. Харман зарычал и поднялся снова.
– В следующий раз останешься без ноги, – предупредил Просперо невозмутимым, будничным, совершенно не вызывающим сомнения тоном. – Так что к женщине своей не побежишь, а поскачешь.
Мужчина остановился.
– Что я должен делать? – прошептал он.
– Для начала сядь… Да не туда – к столу, оттуда виднее, что творится снаружи.
Пленник повиновался. Стеклянные панели по большей части оттаяли; солнечный свет резал глаза, отражаясь от ледяных утёсов и глетчера. Местные горы всё неистовее тянулись к небу: Харман ещё не видел такого скопления высочайших пиков. Зрелище получалось намного внушительнее, чем у Золотых Ворот Мачу-Пикчу. Двухэтажная кабина воспарила над островерхим хребтом (ледяная река нырнула куда-то вниз и налево) и, дребезжа, коснулась очередной башни. Мужчина вцепился в край стола. Вагон покачнулся, подпрыгнул, проскрежетал по льду – и поскрипел себе дальше.
Девяностодевятилетний прильнул к морозному стеклу посмотреть, как удаляется башня. В отличие от прежних, чёрных построек эта сияла на солнце начищенным серебром. Изящные арки и тонкие перекладины напоминали паутинку в ярком блеске утренней росы. «Обледенела», – сообразил пассажир и повернул голову в другую сторону, куда уходили заиндевелые тросы, а там… Взору предстал белоснежный склон самой изумительной горы, какую только можно было… даже нет, невозможно было вообразить. К западу от неё, над убийственно острым, как нож мясника, зубчатым гребнем клубились тучи. Поверхность горы избороздили полосы: голый камень, лёд, опять камень и, наконец, пирамида из чистого снега и сверкающего льда.
Вагон продолжал ползти по скрипучим канатам дороги, которая уводила подлинной гряде на восток от немыслимо прекрасного пика. В вышине, на крутом утёсе, искрилась новая башня, далеко над ней – другая, а за ними, на маковке той самой колоссальной горы, вознёсся непостижимо безупречный купол, молочную белизну которого нежно позолотил рассвет. Сооружение окружали четыре Эйфелевы башни, и всё это вместе покоилось на меловом основании, уравновешенном над отвесной вершиной. От пьедестала к окрестным пикам тянулось по меньшей мере шесть подвесных мостов. Высотой, грациозностью и видимой лёгкостью каждая из арок стократ превосходила Золотые Ворота Мачу-Пикчу.
– Что это за место? – прошептал Харман.
– Джомолунгма, – ответил Просперо. – Богиня-Мать Мира.
– А здание на верхушке…
– Ронгбук Пумори Чу-му-ланг-ма Фенг Дудх Коси Лхотце нупцзе Кхумбу ага Гхат-Мандир Хан Хо Теп Рауца, – пояснил маг. – В этих краях оно известно под именем Тадж Мойра. Мы сделаем там остановку.
В ту первую промозглую ночь, проведённую Даэманом на Тощей Скале, войниксы, кишевшие у подошвы сотнями, если не тысячами, почему-то не стали нападать на людей. И во вторую – тоже. К вечеру третьего дня все страдали от голода, ран, простуд или гриппа; у многих начиналось воспаление лёгких. Левая рука Даэмана – та, на которой калибано откусил ему два пальца, – болела и лихорадочно тряслась, голова постоянно кружилась. Но твари так и не явились.
Ада пришла в себя на второе утро. Тело её покрывали бесчисленные раны, порезы и ссадины, правая кисть и два левых ребра были сломаны, однако всё это не представляло такой угрозы для жизни, как сильное сотрясение мозга и отравление дымом. Когда будущая мать наконец очнулась, её терзали ужасная головная боль, острый кашель и смутные воспоминания о последних часах резни при Ардисе; впрочем, рассудок сохранял полную ясность. Ровным бесцветным голосом молодая женщина расспросила о тех, чью смерть она, как ей показалось, наблюдала, прежде чем лишиться чувств. Греоджи монотонно отвечал, и только глаза бывшей хозяйки особняка выдавали её чувства.
– Петир? – глухо говорила она, стараясь не закашляться.
