– Терпение, сын Пелея, – ворчит калека. Судя по виду, бог чем-то встревожен. Он косится на маленькую выпуклую машинку на своём запястье. – Эос должна взойти… прямо сейчас.
Восточная кромка чёрного берега на миг озаряется золотым светом, который тут же гаснет.
– Солнечные лучи не проникают сквозь поляризованную эгиду острова, – шелестит голос Гефеста. – Зато снаружи уже настало утро. Над реками Дао и Хармакхис и над восточными грядами Бассейна Эллады скоро покажется солнце.
Кратковечного ослепляет внезапная вспышка. Он только и слышит, как одна из гигантских железных дверей с грохотом захлопывается, другая, скрипнув, распахивается. Когда к человеку возвращается зрение, обе створки уже закрыты, а перед ним возвышается Ночь.
Сын Пелея и морской богини Фетиды, всегда благоговевший перед Афиной, белорукой Герой и их олимпийскими подругами, впервые в жизни чувствует ужас, встретив бессмертное существо. Гефест уже рухнул на колени, изогнув волосатую шею в знак почтения и страха перед кошмарным призраком, однако Ахилл принуждает себя оставаться на ногах и с большим трудом подавляет отчаянное желание сорвать со спины тяжёлый щит и укрыться за ним, выставив перед собой короткий богоубийственный кинжал. Бороться или бежать? Мужеубийца выбирает нечто среднее: он уважительно склоняет голову.
Конечно, боги способны принимать любой размер (Пелид никогда не слышал о законах сохранения массы и энергии, поэтому даже не задавался вопросом, как же бессмертные их обходят), но чаще всего их устраивает рост около девяти футов: достаточно, чтобы кратковечные чувствовали себя беспомощными детьми, и в то же время не нужно укреплять кости ног и неуклюже переваливаться даже в собственных олимпийских чертогах.
Пятнадцатифутовый силуэт Ночи-Никты окутан клокочущей мглой и многослойными пеленами, напоминающими перепонки летучей мыши; полосы тёмной, словно беззвёздное небо, материи разной длины не то накрывают лицо подобием вуали, не то образуют само лицо, похожее на вуаль в складках. В это невозможно поверить, однако чёрный огонь очей прожигает и дым облаков, и плотное покрывало. Исполинская грудь, которую грек успел заметить, прежде чем опустить глаза, как будто готовится напоить мраком весь мир. Бледны одни лишь ладони: узкие, с длинными, но очень крепкими пальцами – точно из отвердевших лунных лучей.
До Ахиллеса вдруг доходит: всё это время Гефест молол языком не переставая, словно читал заклинание:
– Воскурение: горящее полено… Никта, взываю к тебе, о Праматерь бессмертных и смертных; жизни источник для всех… О темно-синяя Ночь в обрамлении ярких созвездий, тёплую радость струишь вдоль обширной и сонной пустыни. В сон погружаешь глубокий весь космос, о Мать сновидений, отдохновенье даёшь и труды пресекаешь. Скачешь по тёмным холмам, подгоняя коней быстроногих. Ты – половина всего, – уходящая в царство Аида…
[45]
– Довольно, – прерывает богиня. – Если мне вздумается послушать орфический гимн, я перенесусь через время. Как ты посмел, покровитель огня, явиться в Элладу и сумрачные чертоги Ночи в обществе жалкого кратковечного?
Человек содрогается при звуках её голоса. Они похожи на яростный грохот прибоя у скал и только чудом складываются во внятные слова.
– О та, чья природная сила разделяет природные дни, – продолжает раболепствовать кузнец, не поднимая взгляда и не вставая с колен, – сей кратковечный есть отпрыск бессмертной Фетиды; по-своему, он полубог на здешней Земле. Это Ахилл, сын Пелея, и молва о его подвигах…
– Я наслышана про Ахилла, Пелеева сына, и про его подвиги. Разоритель городов, женонасильник и мужеубийца, – молвит богиня голосом бурного шторма. – Какая причина могла заставить тебя, кузнец, привести этого… эту пешку… к задним дверям моего жилища?
Быстроногий решает, что настала пора вступить в разговор.
– Мне надо увидеть Зевса, богиня.
Дух поворачивается в его сторону. Огромная грудастая фигура движется без малейшего трения: она словно парит, а не стоит на камне. Вокруг курятся и дымятся густые тучи. Окутанное вуалью или похожее на вуаль лицо склоняется, глаза чернее чёрного пристально смотрят на человека.
– Тебе надо видеть Великого Громовержца, Бессмертного над Бессмертными, Пеласгийского Зевса, Владыку Десяти Тысяч Храмов и Додонского святилища
[46]
. Отца богов и людей, Верховного Повелителя над Грозовыми Тучами, Того-Кто-Всеми-Командует?
– Ага, – отвечает Ахилл.
– По какому вопросу? – осведомляется Никта. На этот раз мужеубийцу опережает Гефест:
– Пелид желает поместить в баки Целителя смертную женщину, о Праматерь первого чёрного бесполого яйца. Он хочет попросить Кронида, чтобы тот приказал Сороконожке воскресить царицу амазонок Пентесилею.
Богиня смеётся. Если речи её были подобны плеску волн о прибрежные скалы, то смех напоминает ахейцу зимнюю бурю, что воет над Эгейским морем.
– Пентесилею? – хихикая, переспрашивает облачённая в чёрный наряд. – Безмозглую блондиночку, лесбийскую тёлку с большими сиськами? Во имя всех миллионов Земель, на кой тебе возвращать к жизни эту мускулистую девицу, Пелеев сын? В конце концов, я сама наблюдала, как ты насадил её вместе с конём на громадное отцовское копьё, будто шашлык на вертел.
– У меня нет выбора, – рокочет быстроногий. – Я полюбил.
Ночь усмехается снова.
– Полюбил? Ахиллес, который тащит в постель и рабынь, и пленённых царских дочек, и похищенных цариц без разбора с такой же лёгкостью, как другие едят маслины, только косточки выплюнутые летят? Ты полюбил?
– Во всём виноваты духи Афродиты с феромонами, – вставляет Гефест, не поднимаясь с колен. Богиня обрывает смех.
– Какая марка?
– Номер пять, – ворчит кузнец. – Зелье Пака
[47]
. Запускает в кровяной поток саморазмножающиеся наномашинки, которые постоянно производят всё больше молекул зависимости, а также лишает мозг эндорфинов и сератонина, если жертва не действует под влиянием одержимости. Противоядия не существует.
Ночь обращает скульптурное лицо-вуаль к Ахиллесу.
– По-моему, тебя как следует поимели, Пелид. Зевс нипочём не позволит восстановить кратковечного, тем паче амазонку: об этой расе он вообще не вспоминает, а если и вспомнит, то сразу выкинет из головы. Отец всех богов и людей не даст и ломаного гроша за жизнь амазонки, особенно девственницы. Для него воскресить смертного – значит осквернить умения и баки Целителя.
– А я всё равно попрошу, – упрямо говорит быстроногий. Большегрудый призрак в эбеновых лохмотьях молча глядит на него, потом на коленопреклонённого Гефеста.
