– Да как-то к слову не пришлось, – ответил иониец. – Понимаешь, надо было чем-то занять свой ум, работая в жёстком вакууме и серном торе на Ио последние два стандартных тысячелетия.
– Две тысячи стандартных лет!– Маленький европеец опешил. Век моравеков был долог, но даже триста лет считалось у них перебором. Манмут и сам существовал не более полутора веков. – Ты никогда не говорил о своём возрасте!
– Опять же к слову не пришлось, – откликнулся Орфу.
– Я не совсем уловил логику твоих устных рассуждений, прежде чем вы с другом вступили в личную беседу, – произнёс первичный интегратор, – однако прошу, продолжай. Кажется, ты говорил о трёх неоспоримых поводах взять тебя в команду.
– А вот вам и третья причина уделить мне кресло в шлюпке, – сказал гигантский краб, – образно выражаясь, я всё разгадал.
– Разгадал? Что? – обронил Сума Четвёртый. Чёрный ганимедянин, конечно, не стал открыто смотреть на хронометр, однако в его словах слышалось явное нетерпение.
– Да всё, – пояснил Орфу. – Почему на Красной планете водятся греческие боги. Зачем проложен тоннель через пространство и время в иную вселенную, где до сих пор бьются за Трою. Откуда взялся немыслимо переменившийся Марс. Для чего Просперо и Калибан, герои допотопной шекспировской пьесы, ожидают нас на этой, настоящей Земле и почему Брано-Дыры возникают словно грибы после дождя, разрушая квантовые основы Солнечной системы… Одним словом, всё.
56
Имя женщины, похожей на юную Сейви, и впрямь было Мойра, но Просперо то и дело называл её Мирандой, а один раз, к вящему замешательству Хармана, даже Монетой. Впрочем, смущение возлюбленного Ады и так уже не ведало границ. В течение первого часа он вообще не знал, куда девать свой взгляд. Уже за неким подобием завтрака мужчина осмелился покоситься на разбуженную красавицу, но так и не рискнул посмотреть ей в глаза. Потом сообразил, что со стороны похоже, будто бы он пялится на её грудь, и вновь отвернулся.
Мойру нимало не трогали его терзания. Она попивала свежий апельсиновый сок, подносимый летающим сервитором, и болтала с магом.
– Просперо, старый ты сумасброд! Сам, что ли, придумал такой оригинальный способ меня будить?
– Разумеется, нет, дорогая Миранда.
– Оставь эти глупости. Если я Миранда, то ты – мандрагоровый корень, так и знай. Никогда я не приходилась, да и сейчас не прихожусь тебе дочерью.
– Ты была и есть моя дочь, дорогая Миранда, – промурлыкал старец. – Разве остался на Земле хотя бы один из пост-людей, которому не я помог бы сделаться таковым? Разве ты зародилась не в чреве моих генетических лабораторий и не они стали твоей первой колыбелью? И после этого я – не твой отец?
– А что, на Земле и впрямь остался кто-то из пост-людей? – спросила женщина.
– Насколько мне известно, нет.
– Ну и катись.
Она повернулась к Харману, отпила горячего кофе, разрезала апельсин пугающе острым ножом и представилась:
– Меня зовут Мойра.
Троица сидела за крохотным столом посреди маленькой комнаты, которой мужчина не заметил прежде. Это была неглубокая ниша в изогнутой, уставленной фолиантами стене колоссального купола, примерно в трёх сотнях футов над беломраморным лабиринтом. Легко понять, почему супруг Ады не разглядел этого алькова, ограждённого книжными полками. По дороге Харман увидел ещё несколько подобных комнат; в одних стояли похожие столы, в других – обложенные подушками скамьи перед загадочными экранами и приборами. Металлические лестницы оказались эскалаторами, иначе троице пришлось бы изрядно попотеть, взбираясь на такую высоту. Шагая по узким каменным выступам без перил и поднимаясь вместе с подвижными ступенями кованого железа, напоминающими скорее воздушное кружево, мужчина страшился опустить глаза, вместо этого он пристально смотрел на корешки томов и жался ближе к полкам.
Разбуженная оделась, как и Сейви в день их первой встречи: на ней был синий жакет, брюки из рубчатого плиса, высокие кожаные ботинки и даже короткая шерстяная накидка знакомого покроя – невероятно сложного, со множеством складок, разве что тёмно-жёлтого, а не алого, как у старухи, цвета.
Главное отличие – не считая впечатляющей разницы в возрасте – состояло в том, что Сейви целилась в пришельцев из пистолета (Харман тогда впервые увидел огнестрельное оружие), а эта её копия – Мойра, Миранда, Монета – встретила гостя совершенно безоружной, уж тут сомневаться не приходилось.
– Что же произошло, пока я спала, Просперо? – промолвила она.
– Прошло четырнадцать веков. Ты желаешь услышать пересказ из десятка фраз?
– Да, если можно.
Женщина разделила сочный апельсин и протянула долы супругу Ады; тот прожевал угощение, не ощутив его вкуса.
"Леса гниют,
– произнёс нараспев маг, -
леса гниют валятся на землю,
Туман её слезами орошает,
И пахарь в прах сойдёт, возделав поле,
И лебедь, многие лета прожив,
Умрёт; лишь одного меня бессмертье
Жестоко гложет; я в твоих руках
И гибну в тишине, у края мира —
Седая тень, скитающийся сон
Среди безмолвных пажитей Востока
Во мгле и в золотых чертогах утра".
Тут он еле заметно склонил седовласую, лысеющую голову.
– "Тифон", – поморщилась Мойра. – Теннисон перед завтраком? У меня от него кишки сводит. Лучше ответь, Просперо, исцелился ли этот мир?
– Нет, Миранда.
– А моё племя? Неужели все они мертвы или бежали отсюда, как ты говоришь?
Дама угостилась благоухающим сыром, виноградом и отпила холодной воды из кубка, усердно наполняемого порхающими сервиторами.
– Одни мертвы, иные бежали, многие успели и то, и другое.
– Они ещё вернутся, Просперо?
– Это известно лишь Богу, дочь моя.
– Иди ты со своим Богом, – произнесла женщина. – А как же девять тысяч сто тринадцать евреев, собратьев Сейви? Их из влекли на волю из нейтринной петли?
– Нет, милая. Как евреи, так и все пережившие Рубикон остались во вселенной лишь в виде синего луча, восходящего к небу из Иерусалима.
– Стало быть, мы не сдержали слова? – спросила Мойра, отодвинув тарелку и стряхивая с ладоней крошки.
– Нет, дочка.
– Ну а ты, насильник, – обратилась она к заморгавшему от неожиданности Харману, – есть у тебя в жизни какая-нибудь иная цель, нежели пользоваться беззащитностью спящих незнакомок?
Мужчина раскрыл рот, но, так и не придумав ответа, захлопнул его. Настолько скверно возлюбленный Ады уже давно себя не чувствовал.
Мойра коснулась его руки.
