(Слышен общий смех.)
Эпеос: Но действовать должно ночью.
Нестор: Согласен. При свете лучезарного дня зоркие троянцы с их прыткими конями да колесницами не дадут нам уйти далеко.
Мерион (отпрыск Мола, неразлучный товарищ Идоменея, второй полководец критян): В лучах луны, а она полна на три четверти, удача нам тоже не улыбнётся.
Лаерк (мирмидонец, отпрыск Гемана): Но в зимнюю пору дневное светило скрывается много раньше, а месяц сию неделю восходит позже. Истинная тьма – такая, когда без факела нельзя отыскать дорогу, – продлится без малого три часа.
Нестор: Но сможем ли мы отражать врагов до наступления полного мрака и позже – достанет ли ратникам крепости? Ведь нам придётся собрать все силы, дабы расторгнуть фаланги троянцев и бегом одолеть не менее двух сотен миль до лесистой Иды.
Идоменей: Достанет. Наши люди будут сражаться весь день подобно скимнам, если в их душах сверкнёт надежда вырваться из окружения под покровом ночи. Предлагаю ударить в середину, по дружинам, которые поведёт сам Гектор: он обвык ставить главные силы на правом и левом фланге. Вот моё слово: выступаем нынче.
Нестор: А что молвят прочие? Надобно выслушать каждого. Воистину, либо мы все прорвёмся, либо никто.
Подалир: Да, но придётся бросить больных и раненых, коих будут многие тысячи на закате. Троянцы добьют их, а то измыслят и что-нибудь хуже, озлобившись, если кто из нас уйдёт от расправы.
Нестор: Ты прав, однако таковы превратности войны. Я должен услышать ваши голоса, о мудрые предводители храбрых данайцев.
Фразимед: Я соглашаюсь. Нынче же ночью – за дело. И да помилуют боги всех пленников и оставленных.
Тевкр: Трахал я ваших богов по самую рукоятку. Моё слово: да. Если рок судил нам лечь костьми на сём вонючем берегу, то почему не утереть нос року? Ждём полного мрака – и вперёд.
Поликсен: Согласен.
Аластор: Да. Нынче ночью.
Малый Аякс: И я.
Эвмел: Я тоже. Всё или ничего.
Менесфей: Окажись тут Ахиллес, мой повелитель, он искал бы смерти ненавистного Гектора. Надеюсь, нам посчастливится порешить сукина сына, когда будем прорываться.
Нестор: Ещё один согласный. А ты, Эхепол?
Эхепол: Мой приговор: любой из нас не избегнет гибели, если останется в стане и примет бой. Но не избегнет её и тот, кто потщится уйти. Что до меня, то я не брошу раненых и сдамся на милость Гектора, уповая на благородство и честь, которые не могли до конца умереть в его сердце. Впрочем, я объявлю своим людям: пусть каждый решает сам за себя.
Нестор: Нет, Эхепол. Рати последуют за вождём. Прямо отсюда можешь направить стопы в шатёр, где томятся раненые, однако ни с кем ни слова. Оставайся и покорись врагу, но я слагаю с тебя полномочия власти и ставлю на твоё место Амфия. Твоя дружина расположена слева от его воинства и не столь велика, мы без труда соединим их, не возбудив никакого смятения и не перестраивая рядов. Хочу сказать, Амфий будет повышен, если он заодно с нами.
Амфий: Я с вами.
Дрес: Голосую за своих эпейцев: мы будем драться и, если не умрём до наступления ночи, продолжим кровавую сечу. Глядишь, и пробьёмся. Что до меня, то я желаю увидеть отчую землю и кровных.
Эвмел: Но ведь люди Агамемнона возвестили (а чужеземцы-моравеки подтвердили их речи), что наши города и дома пустуют, царства обезлюдели, что все народы похищены Зевсом?
Дрес: А я так отвечу: клал я на вашего Агамемнона, и на железные игрушки, величающие себя моравеками, и на Зевса иже с ними, если душа стремится в любезную отчизну – убедиться, ждут. ли меня ещё мои родные. Верю, что так оно и есть.
Полипет (брат Поликсена, сын Агасфена, предводитель лапифов из Агриссы
[60]
): Мои ратники и сегодня не дрогнут, и ночью будут сражаться. Клянусь небесным сонмом богов.
Тевкр: Уж лучше найди для клятвы что-нибудь ненадёжнее: к примеру, свои кишки.
(Слышится общий смех.)
Нестор: Итак, все согласились мыслить едино, и я подвожу итог. Исполним всё, что в человеческих силах, дабы нынче устоять под натиском аргивян. Подалир, поручаю тебе устроить обильный завтрак; сбережём лишь долю, которую каждый возьмёт с собой. Воды не жалеть, выдавать двоекратно против обычного. Обыщите личные запасы Агамемнона и покойного Менелая, забирайте всё, что съедобно. Воеводы, ободрите своих людей: пусть они только продержатся днём, не рискуют жизнями понапрасну, кроме как ради спасения товарищей, а с наступлением полного мрака выдвигаемся в наступление. Немногие из нас доберутся до леса и, если будет угодно судьбе, вернутся на милую родину, к семьям. Если же замысел не удастся, име"а наши золотыми буквами впишут в историю славы, которая вовеки не увянет. Потомки внуков наших детей некогда приплывут на эту чёртову землю и молвят над погребальным курганом: «Да, были мужи в оно время…» Итак, велите всем военачальникам и ратникам плотно позавтракать – ужинать нам придётся уже на том свете
[61]
. Посему дождёмся чёрной ночи, и прежде чем взойдёт луна, я прикажу нашему лучшему борцу Эпеосу промчаться на колеснице вдоль аргивских рядов, крича «Apete!», как делают перед началом колесничных состязаний и бега от черты во время Великих Игр. И вот тогда мы устремимся навстречу свободе!
(На том бы и следовало разойтись – воодушевляющий конец, надо сказать, ибо Нестор – прирождённый вождь и знает, как зажечь собрание целеустремлённой энергией – не сравнить с нашей кафедрой Индианского университета, – но тут, как всегда, некто встревает и ломает безупречный ритм безукоризненного сценария. В данном случае это Тевкр.)
Тевкр: Благородный Эпеос, ты так и не поведал нам окончания той истории. Что было дальше с олимпийским борцом, оглушившим соперника и бежавшим с арены?
Эпеос (все знают, он более честен, нежели умён): Ах, с этим. Жрецы загнали его в дубраве и прикончили, как собаку.
На этом сонм распустили; ахейские полководцы вернулись к своим фалангам, сладкогласый вития ушёл с сыновьями. Целитель Подалир собрал отряд и отправился обыскивать царские шатры на предмет вина и пищи, а я остался на берегу в одиночестве – насколько это возможно в толпе среди тридцати тысяч немытых мужей, пропахших солёным потом и страхом.
Незаметно трогаю квит-медальон, спрятанный под туникой. Нестор так и не спросил моего мнения. За всё время спора никто из данайцев даже и не взглянул в мою сторону. Героям известно, что я не сражаюсь, а это равносильно тому, чтобы рядиться в женское платье и белить лицо. Гомосексуализм не слывёт здесь большим пороком; людей с подобными наклонностями попросту не замечают. Для этих древних греков Хокенберри – урод, изгой, нечто меньшее, чем настоящий мужчина.
