– Что это за звёзды, сын Дуэйна? – спросил Гектор. – Они новые? Или это боги?
– Не знаю, – признался я.
В эту минуту, покуда более ста пятидесяти тысяч зевак в доспехах, в испуге разинув рты, глазели на незнакомое небо, люди у берега начали неразборчиво кричать. Через несколько минут и мы, стоявшие возле Гектора, наконец сообразили: там тоже что-то происходит. Пришлось пробиваться через толпу на каменистую возвышенность – вероятно, тысячи лет назад, во дни Илиона, здесь находился край прибойной линии.
Поначалу я только заметил, что чёрные сожжённые корабли перенеслись через Брано-Дыру вместе с нами (их обугленные останки бессрочно застряли на мели – вернее, на высоких, поросших частым кустарником утёсах, вознёсшихся над илистыми болотами), и лишь потом осознал, из-за чего поднялся шум.
Со стороны запада по дну исчезнувшего моря на нас надвигалась какая-то масса – чернильно-черная и в то же время играющая бликами подвижного звездного света, надвигалась медлительно, безмолвно и неуклонно, будто сама Смерть. На наших глазах она заполнила собою низины, потом обступила лесистые взгорья у горизонта, заметные только благодаря свету небесных колец, – и далёкие вершины холмов за считанные минуты превратились в острова Лемнос, Имброс и Тенедос.
Это было третьим чудом, свершившимся за один нескончаемый день.
Винноцветное море возвращалось к берегам Илиона.
86
Харман держал ружьё у лба считанные секунды. Уже опустив палец на спусковой крючок, мужчина понял, что не собирается этого делать. Даже изнывая от ужаса перед близкой и неминуемой гибелью, он не желал поступать как трус.
Путешественник развернулся, прицелился в громадный нос древней субмарины, торчащий сквозь северную стену Бреши, и принялся спускать курок, пока не расстрелял все девять зарядов. Рука предательски дрожала, и мужчина был совсем не уверен, что попал по цели, зато ему удалось хоть немного развеять ярость и отвращение к собственному роду за нестерпимую его глупость.
Запачканный термокостюм тяжело снимался. Харман и не подумал постирать его, а просто швырнул на песок. После приступов поноса и рвоты все тело бил озноб, но избранник Ады не собирался натягивать обувь или одежду. Вместо этого он поднялся, кое-как обрёл равновесие и побрёл на запад.
Путешественник не нуждался в напоминаниях новых биометрических функций, чтобы знать, что умирает, и довольно стремительно. Радиация ощутимо разъедала его кишки, остальные потроха, яички, кости. Слабость возрастала и шевелилась внутри подобно гадкому гомункулу. Мужчина шагал вперёд, навстречу Ардису и любимой.
По счастью, в течение нескольких часов рассудок безмолвствовал, разве что позволял ковылять по каменным или коралловым грядам и не спотыкаться об острые выступы. Харман очень смутно сознавал, как выросли стены Бреши с обеих сторон и как резко похолодало в воздухе; впрочем, он ещё обратил внимание на полуденное солнце. Много позже, опустив глаза, мужчина увидел грязные, по большей части кровавые разводы на своих ногах и, добравшись до южной стены, просунул голые руки сквозь защитное поле (пальцы немедля сдавило и обожгло лютым холодом), чтобы зачерпнуть солёной воды и омыться. После чего продолжал путь.
Когда в голове прояснилось, Харман был рад тому, что способен думать не только об исчезнувшей из вида гнусной машине с её смертоносным грузом, но и, к примеру, о собственной жизни, продлившейся целых сто лет.
Поначалу мужчину одолевали угрюмые мысли; он распекал себя за декады, потраченные на забавы, гулянки, бесцельное перемещение по факсу с одного праздника на другой, но вскоре простил себя. Даже тогда, среди поддельной роскоши, Харману доводилось испытывать мгновения подлинной глубины. А последние месяцы, посвященные истинной дружбе, настоящей любви, честным и преданным отношениям, по крайней мере отчасти искупали те глупые и никчемные годы.
Бредущий подумал о своей роли в событиях последних лет – и вновь нашёл силы извинить себя. Назвавшаяся Мойрой женщина-"пост" насмешки ради окрестила его Прометеем, но Харман скорее чувствовал себя Адамом и Евой в одном лице, то есть человеком, чьи поиски запретного плода в идеальном Саду праздности привели к тому, что весь его род покинул это райское место.
Что же он дал взамен своей Аде, друзьям, своей расе? Чтение? Сколь бы значимой ни казалась Харману сия способность – в потенциале более мощная, нежели сотня заново открытых функций, – его терзали сомнения, что она одна может воздать людям за ужасы, страдания, неизвестность и грядущую смерть.
А может, и не должна была?..
Вечер исподволь сгущал синеву на длинной полоске неба над головой. Продолжая брести на запад, мужчина взялся размышлять о смерти. Его собственная – ждала впереди, до неё оставались считанные часы, но как насчёт понятия Кончины, с которым Харман и его народ никогда прежде не сталкивались, если забыть о последних месяцах?
Перебрав в уме накопленные в Хрустальном чертоге знания, супруг Ады обнаружил, что в течение девяти тысячелетий смерть – вернее, страх перед ней, любопытство и надежда на выживание, – составляла главную тему всех литератур и религий. В последних мужчина не очень-то разобрался: не хватало практического контекста, – зато увидел жажду, пронизавшую тысячи мировых культур и не имевшую возраста, – жажду получить доказательства или хотя бы нить надежды, что жизнь продолжается и после того, как очевидно покидает человеческое тело. Он даже заморгал от неожиданности, когда разум принялся подбрасывать всевозможные версии учения о загробном мире: Валгалла, Эдем, преисподняя, исламский рай, куда так вожделела попасть команда «Меча Аллаха», стремление праведно жить, дабы остаться в памяти грядущих поколений, – а потом ещё тысячи вариаций на тему перерождения: мандала, реинкарнация… Харману все они показались красивыми, но легковесными и пустыми, точно заброшенная паутина.
Ковыляя в густеющих студёных сумерках всё дальше на запад, он размышлял о том, что если и может принять чьи-то чужие взгляды на Смерть, сохранённые в умирающих клетках и ДНК, то это будут попытки писателей и художников отобразить встречу с ней – своего рода дерзкий вызов человеческого гения. Мужчина посмотрел на последние автопортреты Рембрандта (они тоже нашлись в запасах) – и зарыдал, проникнувшись страшной мудростью в его чертах. Затем он мысленно прослушал полную версию «Гамлета» – и, подобно бесчисленным поколениям из прошлого, понял, что стареющий принц в чёрных одеждах, возможно, единственный верный посланник из Неизведанной Страны.
По лицу мужчины бежали слезы. Он вдруг осознал, что оплакивает не себя или свою близкую кончину, даже не Аду с их будущим ребёнком, которые никогда на самом деле не оставляли его мыслей. Нет, Харман жалел о том, что ни разу не видел пьесы Шекспира на сцене. Вот бы вернуться в Ардис во цвете сил и здоровья, а не в виде истекающего кровью ходячего мертвеца; тогда бы он непременно убедил общину поставить хотя бы одно из творений Барда. В случае победы над войниксами, конечно.
Да, но которое из них?
