– Что за технология? – спрашивает покрытый углепластовым панцирем ганимедянин Сума Четвёртый. – Как она действует?
– Пока неизвестно. – Последнюю фразу произносит сам Синопессен; между тем его тонкие пальцы проворно работают лазерным скальпелем, накладывают швы и что-то разрезают микроскопическими ножницами, а в одной из рук по-прежнему покоится человеческое сердце. – Эти наномемы и микроциты намного изощрённее и сложнее всего, что было придумано моравека-ми. Клетки вкупе с субклеточной структурой не только игнорируют наши запросы, но и блокируют любое вмешательство извне.
– И всё-таки он будет жить?– уточняет Чо Ли.
– Думаю, что да, – подтверждает Ретроград Синопессен. – Вот восполню запасы крови, восстановлю повреждённые клетки, заштопаю раны, вновь запущу нейронную активность, инициирую стимул поля Грвского, дабы ускорить выздоровление, и схолиаст Хокенберри поднимется на ноги.
Манмут оборачивается, чтобы сообщить утешительный прогноз Лаэртиду, однако ахейца уже и след простыл.
Второй день полёта.
Одиссей расхаживает повсюду, взбирается по ступеням, избегая пользоваться подъёмниками, обшаривает каюты и даже не смотрит на творения хитроумного Гефеста – так называемых моравеков, – отчаянно ища выход из этого преддверия Аида, сверкающего металлом коридоров.
– О Зевс, – шепчет он в тишине пустого и длинного помещения, нарушаемой лишь гудением непонятных ящиков, шепотком вентиляторов и бульканьем в трубах, – великодержавный отец и смертных и вечных богов повелитель, коего промыслу я не покорился и на кого безрассудно дерзнул ополчиться, о ты, со звёздных высот секущий землю громогласными перунами, ниспославший однажды пресветлую дщерь Афину, дабы облагодетельствовать меня её милостью и покровительством, отец, я молю ниспослать знамение. Вызволи меня из этого железного Аида призраков, теней и бессильной злобы, куда я до срока низвергнут. Одной лишь чести прошу: позволь найти свою гибель на бранном поле, о Зевс, о правитель, держащий и твёрдую землю, и пространное море! Внемли же последней молитве, и я стану преданно служить тебе до последнего вздоха.
Ни ответа, ни даже смутного эха.
Одиссей, сын Лаэрта, отец Телемаха, любезный супруг Пенелопы, любимец Афины, сжимает кулаки и скрежещет зубами от ярости, продолжая мерить шагами сверкающие тоннели в лабиринтах Аида.
Железные игрушки рассказывали, будто бы он угодил на борт небесного судна, бороздящего чёрное мори космоса, но это ложь. Говорили, будто забрали Одиссея с поля битвы в день, когда пропала Дыра, потому что, дескать, желали помочь ему отыскать путь домой, к супруге и сыну, однако и это ложь. Уверяли, будто способны мыслить, как люди, будто бы даже имеют сердца и души… Грязная ложь.
Это всего лишь огромная гробница из металла, вертикальный лабиринт без окон. Тут и там Лаэртид находит проницаемые для глаза двери, за ними прячутся новые помещения, но ни единого отверстия, сквозь которое он увидел бы волны пресловутого океана. Разве что несколько прозрачных пузырей показывают неизменно чёрное небо с привычными взгляду созвездиями. Порой эти огненные светочи так вертятся и кувыркаются, точно невольный пассажир опился сладкого вина. Когда никого из машинок нет поблизости, Одиссей колотит по стенам и окнам, терзая до крови свои массивные, закалённые в боях кулаки, но не оставляет следов ни на железе, ни на стекле. Ничто не ломается. Ничто не открывается по его воле.
Часть комнат легко доступны сыну Лаэрта, многие заперты, а некоторые – например, так называемый мостик, показанный ему в первый же день заточения в этом Аиде прямых углов, – охраняются чёрными шипастыми игрушками по кличке роквеки, или солдаты Пояса. Несколько месяцев эти создания помогали защищать Илион и ахейский лагерь от божественного возмездия, и греку доподлинно известно: чести у них нет. Это просто машины, которые используют другие машины, сражаясь против таких же машин. Беда в том, что каждая из них гораздо крупней Одиссея и вдобавок увешана странным оружием, не считая выдвижных лезвий и непробиваемых панцирей, тогда как пленника начисто лишили всего, даже доспехов. Что ж, если больше ничто не поможет, придётся напасть на одного из чёрных вояк, но это крайнее средство. Владеть оружием – мастерство, коему следует учиться и в коем следует упражняться, как и в любом искусстве: эту истину Одиссей, сын Лаэрта, усвоил ещё в раннем детстве. К сожалению, он понятия не имеет, как управляться с этими тяжёлыми, незаострёнными, тупоносыми штуками, даже если вырвать их из чёрных лап роквеков.
Спустившись в помещение, где громко ревут машины и ездят вверх-вниз огромные цилиндры, ахеец беседует с чудищем, похожим на гигантского металлического краба. Что-то подсказывает ему, что тварь слепа, однако (опять-таки если слушать внутренний голос) прекрасно находит дорогу без помощи глаз. Герой встречал на своём веку немало храбрых мужей, утративших зрение, и посещал немало гадателей или оракулов, наделённых взамен даром предвидения.
– Я желаю обратно, воевать под стенами Трои, – заявляет он. – Чудовище, сейчас же верни меня туда.
Краб разражается рокотом. Он изъясняется на языке собеседника – ну, то есть цивилизованных людей, – но так отвратительно, что речь его напоминает яростный грохот прибоя о каменистый берег.
– Впереди… у меня…у нас… долгое странствие… о благородный… Одиссей, достопочтенный сын Лаэрта. Когда оно скончается… порешится… окончится… мы надеемся отвернуть… возвратить тебя… к Пенелопе и Телемаху.
«Да как она посмела, эта одушевлённая груда железа, коснуться имён моей жены и ребёнка своим невидимым языком?» – закипает мужчина. Будь у него хоть самый завалящий меч, хоть самая простая дубина – Одиссей разбил бы ненавистную тварь на кусочки, раскроил бы ей панцирь и вырвал сей поганый орган; голыми руками.
Покинув чудовище, сын Лаэрта идёт на поиски прозрачного 5 пузыря, откуда он мог бы взглянуть на звёзды.
В этот раз они неподвижны. И не мерцают. Покрытые ссадинами ладони героя ложатся на холодное стекло.
– Богиня Афина… пою твою преславную силу и ясные очи, Паллада Афина, необорная, мудрая дева… услышь мой глас.
Бессмертная Тритогения… непорочная защитница града, могучая и грозная в битвах; славная рожденьем из ужасной главы громовержца… облачённая в ратный доспех… Златая! Блистательная! Внемли молитве.
О чудная небожительница… добычелюбивая… потрясающая длиннотенною пикой… сошедшая в мир, словно буря, с божественной маковки эгидоносного родителя Зевса… когда и небеса трепетали, объятые страхом… и колебались, покорные силе Лазурноокой… К тебе взываю.
О дщерь Эгиоха, Третьерожденная, грозная Паллада, отрада наших сердец… воплощённая мудрость, покрытая неувядаемой славой… радуйся! Прошу, исполни моё желание.
Одиссей размыкает веки. Лишь немигающие звёзды да собственное отражение в окне являются его серым глазам.
Третий день полёта.
Сторонний наблюдатель – скажем, некто, наблюдающий за кораблём в очень мощный оптический телескоп с орбитального земного кольца, – увидел бы в «Королеве Мэб» удивительный копейный наконечник, составленный из опутанных решётками сфер, овалов, резервуаров, ярко раскрашенных прямоугольников, многораструбовых реактивных двигателей, соединённых по четыре, и массы чёрных углепластовых шестиугольников, собранных вокруг сердцевины из цилиндрических жилых отсеков, которые, в свой черёд, балансируют на вершине колонны из всё более ослепительных атомных вспышек.
