Узкие ступени круто вьются по сердцевине круглого здания, дверных проёмов здесь нет; рассеянный предзакатный свет проникает с двух сторон через окна тесных комнатушек, однако сама лестница утопает во мраке. Только луч фонарика позволяет вечернему гостю убедиться, что ступени ещё на месте и не засыпаны новыми каменными осколками. Хорошо хоть стены девствено чисты от граффити. «Одно из многих благословений поголовной неграмотности», – усмехается про себя схолиаст.
В который раз, достигнув маленькой ниши на верхнем – теперь уже – этаже, расчищенной его руками от пыльной штукатурки, хотя и открытой ветрам и дождю, он понимает, что восхождение «стоило свеч».
Усевшись на свой любимый камень, Хокенберри откладывает фонарик – подарок моравеков, опускает под ноги мешок, достаёт из него свежий хлеб и заветренный сыр, а потом выуживает бурдюк с вином. Вечерний бриз, налетая с моря, колышет отросшую бороду и длинные волосы схолиаста. Тот не спеша нарезает боевым ножом куски сыра, отхватывает ломти от буханки, любуется пейзажем и чувствует, как исподволь, капля по капле, рассеивается напряжение трудного дня.
Что и говорить, вид отсюда впечатляет. Обзор почти в триста градусов, ограниченный лишь уцелевшим обломком стены за спиной, позволяет рассмотреть не только большую часть города – погребальный костёр Париса в нескольких кварталах к востоку с такой высоты кажется расположенным почти под ногами, – но и стены Трои, на которых в этот час начинают зажигать факелы, а также лагерь ахейцев, простершийся к северу и к югу вдоль побережья. Сотни далёких огней напоминают Хокенберри картину, однажды увиденную мельком из окна самолёта, снижающегося в сумерках над Лейк-Шор-Драйв: на глади чикагского озера точно так же сверкало и переливалось драгоценное ожерелье из отражений прожекторов и бесчисленных гостиничных окон. Вдали, еле видные на волнах винноцветного моря, темнеют полсотни с чем-то кораблей Агамемнона. Длинные суда покачиваются на якорях: лишь незначительную их часть успели втащить на берег. Пустовавший полтора месяца, а нынче оживлённый как никогда, греческий лагерь пылает заревом костров.
Да и на небосклоне сегодня вечером тоже не скучно. На северо-востоке от него отсекает здоровенный кусок единственная уцелевшая… не то червоточина, не то… Забыл, как правильно, и к тому же последние полгода её зовут просто Дыркой. Она соединяет долины Илиона с океаном иной планеты. Красная марсианская пыль сменяет бурую почву Малой Азии без всякого перехода: хоть бы трещинка по земле пробежала. Багровые отблески – там сейчас чуть раньше, чем у нас, – выделяют очертания чужеродного круга на фоне более тёмных туч старой Земли. Десяток-другой дозорных шершней моравеков, мигая то алыми, то зелёными огнями, летают вокруг самой Дырки, над городом, кружат над морем и вновь устремляются на восток, туда, где еле различимыми тенями вздымаются поросшие лесами пики горы Иды.
Несмотря на ранний зимний закат, на улицах Трои продолжает кипеть жизнь. На рыночной площади у дворца Приама торговцы только что свернули свои навесы и теперь увозят непроданный товар на тележках. Даже с такой высоты Хокенберри слышит долетающий по ветру скрип деревянных колёс. Зато соседние проулки, на которых теснятся бордели, рестораны, бани и опять бордели, в это время лишь начинают пробуждаться, заполняясь мерцающими язычками факелов и шатающимися фигурами. Обычаи Трои требуют, чтобы на всех основных перекрёстках, а также углах и поворотах городской стены стояли огромные жаровни, где по ночам должны беспрестанно гореть дрова или масло; последние из них и поджигают сейчас ночные дозорные. Хокенберри видит, как тёмные тени жмутся ближе к таким кострам, чтобы согреться.
Ко всем, кроме одного. Погребальный сруб Париса продолжает полыхать на главной площади, затмевая прочие огни, однако никто не ищет его тепла. Лишь Гектор горестно стенает и плачет, призывая своих солдат, рабов и слуг подбрасывать в бушующее пламя больше дров, а сам то и дело черпает большим двуручным кубком вино из золотого сосуда и возливает его вокруг костра. Издали чудится, будто вымокшая насквозь земля сочится багряной кровью.
Ужин схолиаста почти закончен, когда на лестнице слышатся чьи-то шаги.
Сердце подскакивает к самому горлу; во рту появляется неприятный привкус страха. Кто-то подстерёг Хокенберри и даже осмелился на преследование. Тут и сомневаться ничего. Ноги ступают еле слышно: загадочный гость осторожно крадётся наверх.
«Может, какая-нибудь женщина позарилась на брошенные ли вещи?» – предполагает учёный, однако луч надежды, едва загоревшись, печально гаснет. Во-первых, из темноты слабым эхом доносится тихий звон металла – видимо, бронзовых доспехов, А во-вторых, насколько ему известно, троянские дамы во сто крат опаснее большинства мужей двадцатого и двадцать первого столетия.
Схолиаст как можно тише поднимается с места, убирает в сторону хлеб, сыр и вино, зачехляет свой нож, беззвучно вытаскивает клинок и делает шаг назад, к уцелевшему краю стены. Подумав, он прячет меч под алым плащом, тяжёлые складки которого треплет порыв ночного ветра.
«У меня есть квит-медальон». Левая рука невольно тянется к маленькому приборчику для квантовой телепортации, висящему на груди под одеждой. «С чего это я решил, будто не сохранил ничего ценного? Пусть этой штучкой нельзя воспользоваться без того чтобы жители Олимпа не засекли меня и не бросились в погоню, а всё-таки вещь редкостная. Настоящее сокровище», Хокенберри достаёт фонарик и держит ем на весу, как тазерный жезл. Кстати, сейчас бы он действительно не помешал…
Шаги звучат уже близко. Что, если это бог? Бессмертные и раньше пробирались в город в обличье простых людей. И разве у недостаточно причин, чтобы преследовать бывшего схолиаста, убить его и забрать драгоценный медальон? Таинственный гость одолевает последние ступени. Выходит под открытое небо. Мужчина щёлкает кнопкой, и луч фонаря выхватывает из темноты фигуру…
Это существо низкого роста, не выше метра, и вообще мало похоже на человека. Колени загнуты назад, руки сочленяются неправильно, правая ладонь ничем не отличается от левой, лица вообще нет, и всё заковано в тёмный пластик или серо-красно-чёрный металл.
– Манмут, – с облегчением выдыхает Хокенберри, отводя круг света от зрительной панели маленького европейца.
– Под этим плащом упрятан короткий клинок, – произносит моравек по-английски, – или ты просто рад меня видеть?
Поднимаясь на башню, учёный никогда не забывал прихватить с собой немного топлива про запас. Обычно это были засохшие коровьи лепёшки, но нынче удалось разжиться охапкой ароматного хвороста, которым из-под полы торговали на площади лесорубы, собиравшие дрова для погребального сруба. И вот на площадке трещит костерок, а Манмут и Хокенберри сидят на камнях друг напротив друга. Дует пронизывающий ветер, и человек радуется тому, что может хотя бы погреться.
– Что-то давно тебя не видел, – говорит схолиаст, глядя, как отсветы пламени пляшут на блестящей поверхности зрительной панели моравека.
– Я был на Фобосе.
Несколько мгновений бакалавр гуманитарных наук напрягает память. Ах да, Фобос. Одна из лун Марса. Кажется, самая близкая. Или самая маленькая? В общем, луна. Взгляд обращается к Дырке, теперь уже чуть заметной в нескольких милях к северо-востоку от города. На другой планете тоже ночь, и чёрный диск выделяется только за счёт особенных звёзд. Там они то ли светят ярче, то ли гуще насыпаны, то ли всё сразу. Марсианские луны – где-то вне поля зрения.
