Глава 11. Невольники
Рыжий шпион как в воду канул. Казалось, что он утратил интерес к московским купцам. Может, рыжий и наблюдал за ними откуда-то, но как его распознать в толпе жителей Истанбула и приезжих, ежели неизвестно, под каким обличьем он скрывается?
После случая на мусульманском кладбище Ивашка Болотников даже начал грешить на нечистую силу. Он, конечно, сообразил, каким образом его сумели провести, однако был почти уверен, что так сильно изменить человеческий облик за столь короткое время, превратив крепкого молодца в старую дряхлую развалину в рванине, может лишь князь тьмы. От этого на душе Болотникова стало совсем нехорошо, появилось дурное предчувствие, от которого он в конечном итоге решил избавиться чисто русским способом.
У него завалялось несколько лишних левков*, и он решил спустить их в харчевне одноглазого Влахоса. Несмотря на свою фамилию (Влахос в русском переводе звучал как «Дурак» или «Дураков») содержатель харчевни был хитрым и очень даже неглупым пройдохой, готовым за мангыр* продать кого угодно. Все (точнее, многие) знали, что Влахос стучит асес-баши, тем не менее в его заведении народ не переводился — благодаря связям ушлого грека с Островов (он не был фанариотом, коренным жителем Истанбула) с ищейками султана, в его харчевне не дежурили на постоянной основе полицейские агенты и прочие шпионы Порты.
Поэтому у Влахоса собирались «серьезные» люди — в основном предводители различных воровских шаек. Одноглазый если и сдавал асес-баши обитателей истанбульского «дна», то в основном разную мелюзгу, для которой и акче — целое состояние. А солидных, денежных клиентов он оберегал, как наседка своих цыплят. Ведь от них зависело его благополучие.
Харчевня (или чайхана) Влахоса обладала большим достоинством в глазах такой публики — у нее имелись два тайных выхода. Так что тот, кто пользовался у Одноглазого авторитетом, мог не бояться облав ищеек асес-баши. Кроме того, Влахос не поскупился и купил на невольничьем рынке повара-перса, который прежде находился в услужении у какого-то знатного персидского вельможи, отвалив за него очень большую сумму. И никогда после об этом не сожалел.
Благодаря искусству перса в приготовлении различных, нередко экзотических для коренных истанбульцев блюд, харчевня Влахоса завоевала большую популярность. А если учесть, что цены у Одноглазого были умеренными, то и вовсе станет понятным то столпотворение народа, которое узрел Ивашка Болотников в сизоватом от дыма кальянов помещении.
В отличие от постоянных клиентов Влахоса, он не знал, что собой представляет сам хозяин харчевни и шумная публика, заполнившая достаточно просторный зал с изрядно потертыми диванчиками, узкими витражными окнами и небольшим фонтаном посредине. Ему просто нравилась еда, добрая выпивка и полуобнаженные гурии, демонстрировавшие вокруг фонтана танец живота.
А еще ему сразу доложили, что в заведении Влахоса, даже у совсем опьяневшего клиента, никто не смеет стянуть кошелек. Услышав это, Болотников лишь ностальгически вздохнул, вспомнив чадные московские кабаки, где мазурики, что называется, резали подметки на ходу…
Но оставим Ивашку наедине с кувшином хмельной раки и отправимся в личный кабинет Влахоса (если так можно назвать каморку с узким окном-бойницей, двумя диванчиками, а также столиком для посетителей, на котором стоял обязательный кальян, и письменным столом, где в европейском кресле с высокой резной спинкой восседал сам хозяин харчевни). Влахос принимал хорошо известного в торговом мире Истанбула купца Шмуэла Мизрахи. Он заявился к хозяину харчевни в тот момент, когда Болотников заказывал себе еду и выпивку.
На голове у еврея торчала желтая тафья, отдаленно смахивавшие на тюрбан, одет он был в длинную полотняную тунику и фиолетовую джуббу — халат с разрезами, расширявшийся книзу. Шмуэл Мизрахи был членом общинного совета при главной синагоге, то есть входил в число семи самых знатных евреев Истанбула.
Именно этот момент и заинтриговал Влахоса больше всего. Почему такой видный еврей-романиот нанес визит — притом внезапный! — хозяину ничем особо не примечательной харчевни и тем более, отнюдь не состоятельному фанариоту? Влахос никогда не считал себя столь значимой фигурой в торговом мире Истанбула (хотя и не пас задних), чтобы с ним могли вести какие-нибудь дела такие солидные люди, как Шмуэл Мизрахи.
Впрочем, грек не занимался и уничижением. Евреи для греков не являлись пупом земли, предметом восхищения или поклонения за их таланты. Тем более что не все сыны Израилевы были богатыми торговцами. Профессии османских евреев отличались большим разнообразием. Они занимались кожевенным производством — выделкой пергамента и сафьяна, изготавливали алкогольные напитки. Среди них были аптекари, оружейники, мясники, фокусники, жонглеры, танцоры, странствующие музыканты.
Многие евреи-романиоты полуофициально работали на монетном дворе, занимались откупом налогов, нередко выполняли различные посреднические функции между османами и иноземцами. Посещавшие страну европейцы считали евреев прирожденными переводчиками, без которых нельзя обойтись на переговорах. Евреи османской империи нередко говорили на четырех-пяти языках, но попадались и такие, которые знали десять-двенадцать. Но и греки-фанариоты в этом вопросе от них не отставали.
Так что Влахос испытывал некий пиетет не перед личностью Шмуэла Мизрахи, а перед его богатством — гость грека был лишь немного беднее покойного Михаила Кантакузена. Но, в отличие от бывшего султанского фаворита, Мизрахи не выставлял свое богатство напоказ. Он любил скрытность и считался в своей среде непревзойденным мастером интриги. А еще купец пользовался благорасположением янычарского аги, что в Истанбуле стоило дорогого.
Кальян на столе — настоящее произведение искусства — был разожжен и приятный аромат табака, смешанного с травами, щекотал ноздри Шмуэла Мизрахи. Но курение без серьезного повода (например, при встрече с официальными лицами или при заключении важных торговых сделок) он не приветствовал, потому пил мелкими глотками только отменно приготовленную кахву — это и впрямь был обязательный ритуал перед любыми переговорами.
Разговаривали на родном языке Влахоса; евреи-романиоты обычно говорили по-гречески. Разговор поначалу шел ни о чем (этот момент тоже считался ритуалом): о погоде, о ценах на продовольствие, регулируемых фирманами султана, о том, как наказали очередного обманщика — торговца свежеиспеченным хлебом.
Турские законы гласили: если хоть в одном хлебе отсутствуют против положенного веса десять драхм*, то торговца лишат одного пальца посланные для наблюдения за торговлей приставы, с которыми ходил и палач. Если обвес составлял меньше десяти драхм, то его наказывают палками по пяткам.
А еще говорили они о налогах, что было особенно близко и одному, и другому. Шмуэл Мизрахи как бы между прочим сообщил Влахосу приятную для общины романиотов новость, что с евреев сняли налог «касаплык» — на торговлю мясом. Он обуславливался необходимостью регулярного завоза мяса. Обычно скот доставляли в Истанбул из европейской и азиатской частей империи — Румелии и Анатолии, что требовало больших усилий и затрат, притом не гарантировавших успех. С наступлением зимних холодов скот погибал в дороге из-за бескормицы и мало кто отваживался на подобную коммерцию за собственный счет. Поэтому, чтобы все-таки обеспечить население столицы мясом, немусульманские общины обязали платить налог, который создавал ресурс для этой весьма рискованной торговли.
