«Подожди-ка, я поспрашаю. А то тебе опять платную утку присоветуют. Извините, — окликнула коляска ржавый запорожец, вместо задних колес которого были подставлены кирпичи. — Здесь поблизости утки бесплатные есть?»
Запорожец задумался.
«Не уверен, давно на приколе стою, но раньше вон за тем проспектом, в парке «Дубки», утки были».
«Спасибо, — чинно поблагодарила коляска, и вдруг увидела кирпичи вместо колес под задним крылом запорожца. — Ой, тоже инвалид?»
«Так уж получилось».
«В аварию попали?» — не отставала коляска.
«Воры скрутили».
«Что я тебе говорила! — торжествующе напомнила коляска Любе. — Колеса на ходу снимают. Это мне еще повезло, что клофелин меня не берет. Зря сумка Ладкина драная мне его сыпала».
«Что ты плетешь? — возмутилась Люба. — Кто тебе чего сыпал?»
«Не насыпала, но хотела».
«Откуда ты знаешь?»
«Я как глянула на эту Ладу, так сразу поняла, что она промышляет».
«Слушать не хочу такую чушь», — заткнула уши Люба.
«А вот сейчас у запорожца спросим. Вам клофелин подсыпали?»
«Не помню», — пожал плечами запорожец.
«Значит, точно — подсыпали, раз ничего не помните», — удовлетворенно констатировала коляска.
«Поехали уже в парк, а? — предложила Люба коляске. — Не могу больше терпеть».
Они наугад проехали прямо через проспект. Потоки машин — кто возмущенно, кто сочувственно, тормозили при виде отчаянно передвигавшейся коляски. Из одного открытого окна Любе на колени вылетела металлическая монета в десять рублей.
— Вы деньги потеряли! — крикнула было Люба, но машина уже умчалась.
«Какое — потерял! — вскричала коляска, когда бурный поток проспекта был преодолен и показался парк. — Это он тебе милостыньку бросил».
Люба вспыхнула: «Ты что, серьезно?»
«Шутки шучу!»
Люба подержала монету в руках.
«Какие все-таки люди в Москве добрые. Десять рублей незнакомой девушке бросил. Без всякой корысти отдал, просто потому, что хороший это был человек».
«Хороший, — заворчала коляска. — Ага! Да депутат это от полюбовницы своей ехал. Грешил всю ночь. А потом десять рублей бросил, вот и совесть чиста: вроде он уж не изменщик, а голубь сизокрылый!»
«Почему ты во всем видишь только плохое?» — возмутилась Люба.
«Кто-то из нас двоих должен худое видеть? Ты у нас кругом только хорошее замечаешь. А мне что остается? Ой, гляди-ка, уточки плавают».
«Правда! Ути-ути, ути-ути».
«Чего вам? — откликнулась из пакета утка. — Приспичило?»
«Посмотри, какие утята в пруду забавные, — ойкнула Люба утке. — Малюсенькие, как детские пинеточки».
«Чего мне на них глядеть? А то я утенком не была», — равнодушно пробормотала из пакета утка.
«Неужели тебе не обидно, что твоя жизнь так сложилась?» — виновато спросила Люба.
«У каждой утки — своя судьба», — как давно решенное, спокойно ответила утка.
«Верно, — согласилась Люба и энергично воскликнула: —А моя судьба — петь! Поехали!»
«Ох-ти, мне, — закряхтела коляска. — Хоть бы передохнуть дала».
— Девушка, товарищ москвичка, где здесь туалет? — окликнула Люба молодую женщину с метлой.
— В «Макдональдсе», — польщено ответила дворничиха, которая только месяц назад приехала в столицу из города Ош.
«А утки бесплатные где?» — спросила коляска метлу.
«В пруду, — ответила метла. — Плавают».
«А-а», — разочарованно протянула коляска.
— Здесь рядом «Макдональдс»? — воскликнула Люба.
— Совсем близко, — махнула метлой женщина, — через две мусорницы.
«Колясочка, Коля точно нас там ждет!»
«И почто только я в эту авантюру вмешалась, — запричитала коляска. — Сидела бы сейчас дома, в тепле, в сухости».
«Тебе холодно, что ли? — возмутилась Люба. — Поехали давай».
В ресторане быстрого питания, который действительно оказался совсем рядом, на горластом проспекте, было прохладно. И жидкое мыло пахло сиренью, и электрополотенце, как и в Ярославле, само высушило Любины руки. Все было, как и в прошлый вечер! Люба выехала из туалета в зал и зажмурилась: «Колясочка, сейчас я открою глаза, а за столиком у окна сидит Коля».
Коляска замерла.
Люба глубоко вздохнула, открыла глаза и повернула голову к столику возле окна-витрины. За столиком сидела элегантная дама в возрасте очень-очень золотой осени. Брови ее были тщательно выщипаны, а на их месте, но с большим взлетом вверх, к классической прическе, находились другие, искусно, хотя и явно подрагивающей рукой, нарисованные коричневым карандашом и блестящими тенями. Шею и руки дамы, как ветвь барбариса, густо унизывали камни цвета хурмы и сливы. Дама деликатно ела слоеный пирожок с искусственной вишней.
— Здесь не занято? — спросила Люба.
— Пожалуйста, присаживайтесь, — ответила дама.
— Вы подержите мне, пожалуйста, место, я за едой съезжу.
— Подержу, — заверила дама, и улыбка мягкой светотенью пробежала по ее лицу.
— У вас такие необыкновенные украшения, — похвалила Люба, подкатив к столику с подносом. — Просто как не знаю что. Как современная бразильская бахиана Лобеса!
Дама с неподдельным удивление посмотрела на Любу.
— Вы любите музыку? — спросила она.
— Кто ж ее не любит? — ответила Люба. — Вы тоже, небось, любите?
— Конечно, я ведь певица, — просто сказала дама. — Правда, сейчас на пенсии, занимаюсь преподавательской деятельность в частном порядке: обучаю вокалу.
Люба поперхнулась картофелиной:
— Вы — певица?! Я сразу почему-то так и подумала! Вот только глянула и сразу думаю: точно — певица! Такие тени! Такие украшения! Какая вы необыкновенная!
— Извините, как вас зовут? — с удовольствием улыбаясь, спросила дама.
— Любовь Зефирова. А вас?
— Чудесное имя — Любовь. А меня — Сталиной Ильясовной.
«Сталина, — повторила коляска. — Вот это я, понимаю, имя. Ста-ли-на! Не пластмасса какая-нибудь, не алюминий».
— Чем вы занимаетесь, Любочка? — с тактичной заинтересованностью спросила Сталина Ильясовна.
— Пою.
— Да что вы? И где же?
— Пока дома пела.
— У вас дома есть студия?
— Нет, я на кухне чаще всего пою, и изредка в зале.
— В зале? — произнесла Сталина Ильясовна.
— Честно говоря, в зале я редко пою, потому что мама там телевизор смотрит.
