– Возьмите же, Фира!
Одя подбежал к телефону, снял трубку и подал ее застывшей Фире. Она приложила ухо к трубке и с минуту молча слушала. Потом сказала звенящим голосом, зло и надменно:
– Я не хочу тебя видеть. Никогда. Ты слишком поздно обо мне вспомнил.
И повесила трубку.
– Это Сиринов? – спросил Одя, прекрасно понимая, что о таких вещах не спрашивают.
Фира не ответила, села на продавленный диван, стоящий в углу, и разрыдалась. Одя стоял рядом, не понимая, что делать. И сделал самое бестактное – задал вопрос, который его мучил:
– Фира, простите, но неужели вы от него ушли… из-за этой диссертации, которая… ну, которую ему не дали защитить?
– Кто вам сказал?
Теперь она и с Одей разговаривала зло и надменно.
– Ушла, потому что ушла. Потому что захотелось, поняли, глупый мальчишка? Кто в силах удержать любовь? Надеюсь, читали Пушкина? Надоел этот бесконечный сумрак. Надоело, что небо вот-вот упадет на землю.
– Да, мой Учитель – совсем другой, – вклинился Одя. – Он веселый, жадный до жизни, он эпикуреец по привычкам, хотя и живет очень скромно. Странно, что он одинок.
– До сих пор? – тихо спросила Фира, выглядывая из своего угла.
Одя встрепенулся.
– А вы… Вы, случайно, не та?..
Он смутился и замолчал.
– Я совершенно не та! – сердито отрезала Фира. – И вообще, глупый мальчишка, вы мне надоели. Я от вас устала.
– Ухожу, – смиренно проговорил Одя и исчез, прижимая к груди завернутую в газету акварель…
* * *
Одя долго звонил в дверь, но Учитель и не думал открывать. Неужели ушел? Внезапно дверь распахнулась. Одя подумал, что это Либман его впускает, но не тут-то было! Из квартиры Учителя резво выбежал Сиринов. Он был в таком состоянии, что, столкнувшись лицом к лицу с Одей, его не узнал и быстрыми шагами гулко побежал вниз по лестнице, пренебрегая лифтом. На одной из ступенек он приостановился, повернулся лицом к Оде и громко выкрикнул:
– А, это вы опять? Не к добру встречаемся!
И побежал дальше. Одя, до того все еще окрыленный встречей с Фирой, теперь совсем сник, растерялся… Но дверь была распахнута, и он вошел.
Учитель стоял у ночного окна, отвернувшись от двери и повернувшись к окну лицом, в излюбленной «чаадаевской» позе.
– Это я! – смешно пискнул Одя. Он уже ничего не мог поделать ни со своими нервами, ни со своими голосовыми связками.
Ксан Ксаныч не откликнулся, не повернул головы.
– Знаете, Володя, зачем он приходил? – спросил он, все так же не поворачиваясь.
– Неужели за рукописью? – пискнул Одя.
– Вы поразительно догадливы, – донесся до него голос Ксан Ксаныча.
– И вы отдали?
– Я сказал, что выбросил ее в мусорный бак у нас во дворе. Ему была не нужна и мне – тем более.
– Скорее скажите, в какой бак! Я вытащу, пока мусор не увезли. Отмою, очищу. Только скажите где!
Оде до слез было жаль этой рукописи, бесхозной, скитающейся, никому не нужной.
– Глупый вы, Володя! Хотя и умный вроде бы, – рассмеялся Учитель. – Вовсе я ее не выбрасывал! Просто хотел его проучить. С такой легкостью бросаемся всем, чем одарила судьба, – талантом, дружбой, замечательной женщиной…
– Я только что был у нее.
Одя хотел бы произнести эти слова солидно и важно, но пискнул выше и пронзительнее прежнего – и все от волнения!
– У кого вы были? И почему вы все время такой взъерошенный?
Учитель не смотрел на Одю, но как-то чувствовал, что тот «взъерошенный».
– У Фиры был.
Ему наконец удалось произнести фразу почти нормально.
Учитель рывком повернулся к Оде.
– Как? Где вы ее нашли? Я все время ощущал, что она где-то рядом… Сиринов мне, до того как попросил отдать рукопись, все заливал про свою Кларочку. Они даже ребенка запланировали: при нынешних технологиях можно в любом возрасте – имей только деньги. А эта Кларочка, кажется, из богатеньких. И все так важно, с такой значительностью. Это ты, мол, тут сидишь кулек кульком и думаешь, что все с тобой кончено. А у нас если и не начинается, то движется в правильном направлении – бизнес, карьера, детишки. Дети, думаю, нужны Кларочке для укрепления брака. Без них он подвержен катаклизмам. А, Володя, как считаете? Вот у Сиринова и Фиры детей не было – может, она из-за этого ушла? Я никогда ничего не понимал в жизни женщин, в их мышлении… Нет, это все же непостижимо – как вы ее нашли? Видите, Володя, я все откладываю ваш рассказ, а сам в нетерпении. Мороженое откладывал в детстве на потом – очень его любил, а покупали редко. Жили плоховато. Мне очень, очень любопытно. Вы даже не представляете как.
Одя не заставил себя просить дважды. Ему самому не терпелось все рассказать Учителю.
– Увидел совершенно случайно. На Чистых. То есть на Чистых прудах – на бульваре. Напросился к таинственной незнакомке в гости. Посмотреть картины в мастерской.
По лицу Либмана скользнула тень не то недовольства, не то недоумения. Но тут же он вновь улыбнулся.
– Она… Она выглядит такой юной, что к ней можно запросто подойти на бульваре?
– Не знаю, – честно признался Одя. – Не знаю, юная она или нет. Но на нее хочется смотреть. С ней интересно разговаривать и хорошо молчать. И еще она ужасно талантлива!
Тут Одя жестом фокусника (или волшебника?) развернул газету и выложил на стол акварель.
– Ваш портрет работы Фиры.
Либман стремительно схватил акварель обеими руками, секунду вглядывался и произнес сокрушенно:
– Это не я. Это Игорь.
– Она делала по вашей фотографии!
– И все равно получился он! Вот, сравните!
Учитель приложил акварель к стене у камина, где висела Леночкина акварелька. И впрямь на ней Либман был сама природа, веселость, естественность. А тут торжествовал холод и мрак завершения исторического процесса, конца времен.
Одя и сам понимал, что Учитель прав (и ведь даже говорил об этом Фире), но все же возразил с отчаянной интонацией:
– Фира рисовала вас! А с Сириновым она не захотела разговаривать.
– Как это? – заинтересовался Либман.
– Сиринов позвонил ей по телефону, а она сказала, что не желает с ним встречаться.
– Дается же вам все увидеть и услышать, – устало проговорил Либман. И пробормотал себе под нос: – Там получил отлуп, и у меня отлуп. Можно посочувствовать.
Открыл какой-то ящичек в столе, достал гвоздик и молоток и повесил Фирину акварель рядом с Леночкиной – над горящим камином.
– Может, и это у меня есть, – бормотал он, – и даже наверняка есть! Вся палитра человеческих эмоций – от приятия до отказа!
