– Но ты, кажется, и в этом случае не испытываешь восторга? Тебе и этот вариант не слишком нравится, верно? – спросила Ольга с удивившей Бориса горячностью.
– Разумеется, не нравится. Мы в России все из Обломовки. Штольцы нам гораздо антипатичнее Ильи Ильича. Но какова деловая энергия в этой самой Америке! Мертвого подняли на ноги, и он тут же взялся за бизнес!
– А что нужно делать? Ты знаешь?
Ольга снова заволновалась. В ней накопилось столько безумных невнятных вопросов, столько смятенных противоречивых чувств, столько утаенного и невысказанного, что уверенный тон Бориса ее удивлял, если не раздражал.
– И ты знаешь, между прочим. Это называется несколько высокопарным словом – «творить».
– А любить? – совсем тихо спросила Ольга.
Борис поморщился.
– Но я же о серьезных вещах говорю, о «хлебе» жизни, а любовь – конфетки. Да, что вы не поделили с той девицей, ну, которая разбросала по полу конфеты?
– Конфеты и не поделили, – невесело рассмеялась Ольга. – Всякую конфетную ерунду.
– Как бы то ни было, – продолжил Борис, обостренной интуицией уловив настроение жены, – я просто везунчик, что тебя встретил.
– Правда? – Ольга просияла и, перегнувшись через столик, чмокнула Бориса в лоб. И тут же подумала, что того нельзя было бы «чмокнуть», можно было только припасть к губам и не отрываться.
Дома она снова подошла к чистому холсту, который ее все это время ждал. Схватив кисть, она обмакнула ее в синюю краску – свою любимую лазурь. Это было небо, вода, воздух. Ее всегдашние холодные и прозрачные стихии. Это был ее рай. Он было вспыхнул и забурлил, но, кажется, она вернулась к прохладной голубизне. С кем она там будет?
О, конечно же, с Борисом! Она слегка обозначила на холсте две прозрачные фигуры, скользящие по эфиру. Небо, Солнце, Луна, море, звезды, и они вдвоем. Мифологизированный двойной портрет на космическом фоне. Все, больше не нужно ничего!
Но потом, ночью, ей приснилось или привиделось нечто иное, не вошедшее в холст.
Ее воздушная тень вдруг круто развернулась и устремилась к другой тени. Той, что затаилась где-то в скалистой расщелине, в пропасти, откуда вырывалось красно-желтое пламя. И та, другая, тень, колышущаяся на ветру, с искаженными страдальческими чертами, быстро-быстро отвернулась от нее и забилась в глубь расщелины.
Зачем отвернулась?
Не затем ли, чтобы в своем укрытии бесконечно о ней мечтать, не испытывая уже ни страха, ни горечи, ни сожалений, а только обжигающее легкое прикосновение земной любви, ставшей отзвуком и мелодией?
И шептать, почти беззвучно, на вибрирующих низких тонах, как воет ночной ветер:
– Еще, еще, еще прелестн‑е-е‑е…
Десять глав из жизни художника
Глава 1
К художнику, чья квартира размещалась на верхнем (чердачном) этаже (там была и мастерская), зашел сосед, живущий на нижнем этаже в этом же подъезде. Оба жили замкнуто и друг друга почти не знали. Только здоровались, встретившись в подъезде у почтового ящика.
– Спасибо, что впустили, – нервно затараторил сосед. Вид у него был растерянный, но и какой-то «петушиный», словно он приготовился к отпору. – Сейчас без предварительной договоренности не впускают. Все, как в Америке.
Художник бросил хмурый взгляд на незваного гостя. В Америке у него жила бывшая жена с двумя дочерьми. Он к ним частенько наведывался. И кое-чем в этой стране восхищался. Злобный тон соседа ему не понравился. Он немного помедлил и протянул руку.
– Давайте познакомимся. Как полагается в России. Сол.
– Сол? – переспросил сосед, позабыв назваться. – Это на американский лад?
– Это на русско-еврейский лад, – съязвил художник.
– Ага, – неожиданно широко улыбнувшись, закивал головой сосед. – Я, знаете ли, тоже… частично. Бабушка со стороны отца, говорят, была… Но родители это всячески от меня скрывали. Узнал совершенно случайно. Не приняли на физфак университета, вот и узнал. Давно это было, сейчас, говорят, принимают. Да все поразъехались. А тогда – как обухом по голове.
– И где же учились? – без особого интереса спросил художник. Он был занят предстоящей выставкой и недоумевал, зачем ввалился сосед.
– Учился… Как думаете, где? Ну конечно, в самом заштатном – стали и сплавов. Туда брали. Вот когда я понял, что бьют не по паспорту…
– Поздно.
– Что поздно?
– Поздно поняли. Мне еще в детском саду многое стало ясно. Когда воспитательница стала называть меня Сашулечкой. Не Соломончиком же звать. Это она показывала свое хорошее отношение…
Художник осекся и опять хмуро поглядел на гостя. Времени у него было в обрез. Он хотел успеть продумать экспозицию. Вот-вот должна была вернуться с прогулки новая жена с новым сыном.
– Ну и?.. – спросил он с нетерпением в голосе, ожидая, что сосед попросит стремянку или лампочку – что-нибудь из бытового обихода.
– Вы удивитесь… я пришел… мне стало любопытно, что вы – художник. В наши дни, когда только деньги… Случайно узнал, мне на улице на вас показали. Она давно за вами следит… То есть сестра, но это не важно. Мне бы, знаете, только не смейтесь, мне бы очень хотелось что-нибудь у вас купить.
Художник поглядел на гостя еще более хмуро.
– Не выйдет.
– Почему? Не продаете?
– Отчего же не продать? Но я дорогой художник. Любая картинка – несколько тысяч долларов. Вы не потянете.
Он холодно-язвительным взглядом окинул тщедушную фигуру гостя, его взволнованное лицо с мелкими незначительными чертами, его обвисшие домашние брюки. Не удосужился даже переодеться. Сам художник любил мятые, заляпанные краской брюки, но на то он и был художником. Гость явственно поежился, внутренняя тонкость у него была – он реагировал на интонацию и взгляд.
– Вам не кажется, что мы как-то неправильно начали этот разговор? Сразу о деньгах. То есть это, конечно, очень по-современному. Но речь все же не о мебели, не о холодильнике новой марки.
– Поглядеть хотите? – торопливо спросил художник. – Но мне, к несчастью, сейчас совершенно некогда. Выставка на носу. (И зачем он стал оправдываться?) Нужно что-то новое написать. Я ведь не актуальщик, там и писать не надо. Тяп-ляп и что-то сочинили – техническое, компьютерно-экранное, зловеще-патологическое. А я по-прежнему рукой и кистью работаю. Архаист, так сказать. А они все сплошь новаторы…
Гость, видимо, не слушал этих оправданий и, думая о своем, проворно повернул одну из стоящих у стены картин лицом к себе.
– Ага, портрет. Я и хотел портрет. Только почему пол-лица? Это ведь женщина? Какой странный ракурс. Не польстили, это точно. Волосы дыбом. Все расплывается. Краски какие-то блеклые. Вот только губы чуть краснеют. Постойте, постойте, я ее, кажется, знаю!
