Та в свое время была крикливая и настырная, упертая, как теперь говорят. Упертости и у него хватало. Ей вздумалось уехать в Америку (по беженской линии), а он не желал. Вот они и развелись.
В это время у него был бурный роман с одной важной, лет на двадцать его старше, дамой. Женой французского посла, как он ее называл, используя выражение из песенки Городницкого. Она и в самом деле ошивалась при французском посольстве. Кем-то там кому-то приходилась – в подробности он не вдавался, да его и не посвящали. Ему тогда казалось, что он влюблен не на шутку. Все эти встречи в чужих квартирах, ее вычурные туалеты, странная неестественная косметика, бурный смех в самые неподходящие минуты и то, что она была много старше и опытнее, его как-то возбуждало. Закончилось все очень противно. Случайно включив телевизор, он наткнулся на ток-шоу, где «жена французского посла» со знанием дела рассказывала о русских мужчинах. Они оказались очень наивными и глуповатыми, клюют на любую чушь, верят любой нелепости. Даже в романтическую любовь. Но при этом не забывают приносить дорогие подарки…
На назначенное уже свидание он не пошел. Как отрезало. (Может быть, она таким образом хотела спровоцировать желаемый разрыв?) Теперь он мог вспомнить только ее красное лицо с раздраженной от неумеренной косметики кожей. И хитрый, убегающий, какой-то вороватый взгляд. И то, с какой алчностью она разрывала пакеты с подарками. Действительно олух! И что в ней могло понравиться? Насквозь лживая старая баба!
А следующая жена… Это был уже «кулинарный техникум» (на самом деле что-то текстильное), куда он ездил на стареньком «жигуленке». Рождение Андрея, как бывает в плохих мелодрамах, подвигло его на женитьбу.
Где же тут было что-нибудь настоящее? Что-нибудь романтическое и обнадеживающее? Где же тут были живые пылкие чувства (а ведь он был пылким и горячим!)? Он бы погиб, если бы не живопись. Вот тут и жила его душа. Тут нужны были его пылкость и горячность.
Какие-то пламенеющие закатные города, луга под голубыми небесами, обычные предметы, столы, шкафы, вешалки, стулья, которые вдруг начинали излучать свет, потому что люди отдали им свое тепло и свою любовь.
Мечты и реальность – все сплелось в его картинах. В самые тяжелые моменты он подходил к холсту и освобождался от груза гнетущих забот, от бремени безлюбовной жизни.
Он оглядывал холсты, в которых запечатлелось то, о чем он мечтал, что давало силы жить.
Когда же он написал этот портрет? Ни на одной прежней выставке он его не выставлял. А на новой решил показать. Этот портрет был ему дорог, а спроси чем, он и не ответит. Все в сфере тайного, интуитивного, бессознательного.
Из-за дверей видна только часть лица и фигуры убегающей темноволосой красавицы. Или она нехороша? Все тут двоится, все неопределенно, миражно. Тут есть и шарж, и издевка, и злобное отторжение, но и безумное желание запечатлеть на века эти ускользающие черты…
Возле их подъезда топтался какой-то человек. Высокий и худой, с неспортивным сложением и печальным выражением страшно бледного, плохо выбритого лица. Что он делал возле их подъезда? Кого-то ждал?
– Забыли код? – спросил Сол, подходя к двери, и, не дожидаясь ответа, впустил гостя в подъезд.
Они вместе сели в лифт. Человек был рассеян и почему-то слегка улыбался. Может, он улыбался Солу, впустившему его в дом? Или своим мыслям?
– Мы знакомы? – нервно спросил Сол, оглядывая свои запачканные на стройке брюки.
Человек вздрогнул, точно его вспугнули.
– Н‑нет, – проговорил он неуверенно. – Вы ведь художник?
– Вы по испачканным брюкам догадались? – спросил Сол еще нервнее.
Незнакомец не ответил, продолжая улыбаться.
Вышел он на предпоследнем этаже.
Так он к Лиле! Как Сол сразу не догадался?! Нет, догадался, догадался, только не умом, а интуицией. Оттого и нервничал. Ему нужно было работать, но не выходило. Не мог сосредоточиться. Перед глазами мелькали картинки, возмущающие и воспламеняющие воображение. На эти «сайты» лучше было не заходить. Нужно было как-то их перекрыть.
Он позвонил ей на мобильный.
Она откликнулась расслабленным голосом, совсем в духе его картинок. И даже не сразу поняла, что это он.
– Лиля, я хочу зайти. Сейчас!
– Не надо… Сейчас не надо…
Говорит с паузами, точно у нее кружится голова. И это впервые со дня их знакомства она не захотела, чтобы он ее навестил! Всегда этому радовалась!
– Я зайду сегодня вечером, – ледяным тоном сказал он.
Но вечером он к ней не зашел…
…Он гулял по своему раю.
Рай состоял из воспоминаний детства и любимых картин.
Он видел себя почти по макушку в густой траве. Это вторая территория их лагеря, куда его послали родители в третьем классе. На этой территории находился только клуб, где проходили праздничные вечера, а вокруг были луга, заросшие травой и цветами. Он тонет в траве и собирает цветы. Рвет высокие липкие стебли с розоватыми соцветиями. Вероятно, это была какая-то одичавшая гвоздика, но тогда цветы представлялись таинственными и приносящими счастье. Его детскую душу, душу городского ребенка, чье детство прошло вблизи Рязанского шоссе, несказанно трогает, что цветов так много, целое поле. И их можно совершенно свободно рвать. Он рвет и рвет эти волшебные цветы, а их не становится меньше.
И ветерок дует ему в разгоряченное лицо, и шмель жужжит у щеки, и небо такое солнечное, просторное и близкое.
Теперь, когда он тяжело болел, он всегда вспоминал эту картинку первозданного и безмерного счастья.
Но был и другой мир, где он тонул с головой уже не в траве и цветах, а в огненной лаве, в которой погибал целый город.
Огонь и камнепад. Но он почему-то испытывает огромный прилив сил. В этом огненном мареве для него все светится любовью.
Старинный художник возмечтал умереть в разгар своей любви вместе с возлюбленной. Чтобы все грядущее, смутное и тяжелое, как он не без основания предполагал, их миновало. А осталась бы блаженная смерть на самом пике счастья.
Рука сама стала писать лицо возлюбленной бесчисленное число раз. Все женщины на холсте напоминали ту таинственную и несчастную графиню, которая всегда так победно и озорно смеялась на балах…
И в каждой своей картине Сол находил то отблеск бесконечного луга, заросшего цветами, то трагический призыв гибнущего города, где горе сплелось с радостью.
И всегда, всегда в его живописи была эта романтическая окрыленность, этот порыв, это парение чуть-чуть над землей. Почему же так бездарно складывалась его жизнь?
Он к ней больше никогда не придет. Она его предала. Он-то думал, что у них есть одна общая тайна. Как в любимой картине, где трагические трубы не могут заставить замолчать ликующие флейты и литавры…
Глава 4
На выставку он почти никого из своих друзей не пригласил. Но огромные залы внизу и наверху были забиты посетителями до отказа. Какой-то неведомый столичный люд, шатающийся по вернисажам и закусывающий на дармовщинку пирожными, запивая их шампанским.
