– Представь, несколько лет назад отыскался. В доме для престарелых инвалидов. Обзавелся во Франции новой семьей, но и ее потерял. Фотографию свою не прислал, а вот я взяла и послала.
«Еще бы! – подумала Валя. – Такая красавица!» Валя в возрастах ничего не понимала: «красавице» было лет под восемьдесят.
– А портрет?
Все же Валя не удержалась, чтобы не спросить.
– Ты точная, точная копия. Прямо удивительно. Девочка в советской семье, в нашем государстве. Какой-то большой художник рисовал. У меня на это глаз. Отец собрал превосходную коллекцию русской живописи и графики, еще до катастрофы. Когда рисовалась эта акварель, по всей видимости, были живы Пушкин и Гоголь, Тургенев только начинал. Жаль, что ты ее не увидишь! Тебе было бы интересно!
Еще бы не интересно! С той самой минуты, как услышала, Валя просто заболела этим акварельным портретом. Ей казалось, что там, только там запечатлен какой-то ее настоящий, истинный облик, который от нее в жизни ускользает. И поэтому она не знает, какая она. Хороша ли? Урод?
Через много лет на отдыхе в маленьком латвийском курортном городке, куда она поехала вместе с подругой, все той же Райкой, вовсе не расцветшей, а напоминающей теперь разжиревшую дворняжку, Валя случайно познакомилась на пляже с одним человеком, назвавшимся (не без некоторой запинки) художником. Он сказал об этом, потому что захотел ее написать. Не согласилась бы она… Нет, нет, зачем это? Она сразу испуганно отказалась, хотя художник ей понравился. В особенности голос – тихий и неяркий, но захватывающий. Они познакомились возле пляжа у киоска с мороженым. Пока ели мороженое – разговаривали. У Вали в пакете таяло мороженое для Райки – но уйти было невозможно, невозможно! Хотя разговор был пустячный. Он сожалел, что она отказалась позировать. Возможно, что-то бы получилось. Впрочем, он все равно бы не успел написать портрет. Он скоро уезжает. Сегодня. Высокий, с чуть седеющей головой, в джинсовой молодежной куртке, но совсем не юнец. Старше Вали на… На сколько же?..
Она так и не научилась распознавать возраст, но чувствовала, что он старше, хотя бы по тому, как он держал себя с ней и как она робела. А ведь уже закончила аспирантуру по химии, продолжая дело мамы, самой Валей не очень-то любимое, и начала преподавать в обычной школе, потому что больше ее никуда не брали. У нее была нежелательная национальность. В отделах кадров разных учреждений панически боялись, что Валя уедет на свою «исконную» родину и их всех повыгоняют. О школе можно было порассказать много смешного и не очень. Райка, кстати, работала в Валиной школе буфетчицей, и там они снова встретились. Ведь жили они теперь в разных местах. Вале с мамой дали отдельную квартиру, а любопытную старушку-соседку переселили в другую коммуналку.
И вот теперь на пляже в латвийском городке Валя с неизвестным ей человеком, назвавшимся художником, ела эскимо и как-то поразительно легко разговаривала. Правда, о чем был разговор, она потом вспомнить не могла. Только чувство счастья и полета. Единственное, что она запомнила, – это то, что неизвестно почему рассказала ему, как разыскивала один акварельный портрет, говорят, похожий на нее «как две капли воды». После окончания аспирантуры она поехала в древний русский городок Скопин. Когда-то в детстве ей сказали, что этот портрет видели в Скопине. Валя поехала туда с автобусной экскурсией, которая должна была осмотреть города Рязанщины. В Скопине остановились всего на два часа. Все ринулись осматривать керамический завод, а Валя осталась на раскаленной от жары площади, выложенной булыжником и окруженной одноэтажными каменными домами. У проходившего мимо коренастого загорелого мужичка Валя спросила, где дом купцов… Перегудовых, кажется. Спросила наугад. Возможно, этот дом давно снесли. Тот не знал. Потом, уже отойдя от нее, повернулся и, улыбаясь всем лицом, крикнул, что вспомнил. Там музей. И показал на дом, рядом с которым Валя стояла. Ошалев, она кинулась к особняку с чугунной оградой и медной табличкой, оповещающей, что это Музей города Скопина. Но на витой чугунной калитке висел замок. И хотя, судя по расписанию, красовавшемуся на доске рядом, музей в этот день и час должен был работать, он – хоть ты тресни! – не работал! Не работал, и все тут! Валя даже подошла к милиционеру, стоящему в центре площади рядом с почтой, и поинтересовалась про музей. Почему не работает? Ведь должен работать! Будни и самые те часы – с двенадцати до шестнадцати. Тот улыбнулся (все жители городка отличались необыкновенной улыбчивостью) и развел руками: не знаю, мол, гражданка-сударыня. Не в курсе этих событий. А вы сходите на керамический завод! Туда всех водят!
Но опечаленная Валя все два часа, отведенные на осмотр городка, простояла вблизи музея – авось кто-нибудь подойдет. Но не подошел. Заглядывая в окна, закрытые тонким светлым тюлем, она увидела на стенах картины, и ей даже показалось, что на одной…
Художник, слушая, чертил носком сандалии узоры на желтом прибрежном песке возле ларька с мороженым и изредка поглядывал на Валю, посверкивая зоркими глазами. И как же ей хотелось под этим взглядом хоть немного походить на тот старый акварельный портрет, который она когда-то почти увидела сквозь тюлевую занавеску!
Но вот мороженое было съедено. Художник куда-то заторопился. Да и ей давно пора было возвращаться. Прощаясь, он пробормотал несколько жалких слов, что был рад… что сожалеет… что жаль ненаписанного портрета и, может быть, когда-нибудь еще увидятся… Глупые, жалкие, этикетные слова. Он опаздывал, и она спешила. Улыбаясь каменными улыбками, они разбежались. Он, наверное, в гостиницу и потом на вокзал. А она – на пляж, к Райке. Но загорать ей расхотелось. Да и отдыхать в этом городке тоже. И все оставшееся время Валя проплакала в снятой ими комнате с видом на море и сосны. Горестно и безутешно. Словно случилось нечто непоправимое. Ну что ей этот человек? Даже ведь и не познакомились! И что? И зачем? Плакала и плакала, как дура, пока Райка плюнула и не обменяла билеты на более ранний срок. Все материальные потери от этого обмена Валя взяла на себя. И, возвращаясь на поезде в Москву, она, уже внешне почти спокойная, все думала о том, что было у нее две возможности узнать свой настоящий облик, свою настоящую суть. У нее, рожденной под знаком Весов, вечно колеблющейся, неопределившейся, сомневающейся в каждом своем поступке и так до сих пор не понявшей, хороша ли она? Или урод? И обе эти возможности – внимательно рассмотреть старинную акварель в скопинском музее или же дать себя нарисовать случайно встретившемуся на пляже, но, судя по всему, удивительному художнику, – обе эти возможности она упустила. И теперь ей остается только гадать, думать, мечтать, воображать себе, что бы могло быть и как бы все могло повернуться, если бы… То есть витать в той самой неопределенной, прозрачной, зыбкой воздушной стихии, которой она была от рождения причастна…
Временная остановка
Проездом в… Как назывался этот городок? Он любил заштатные городки, потому что его там никто не знал. И даже имени не слыхивали. В Париже слыхали, в Риме слыхали, а тут, на задворках родины, ни одна собака не слыхала. Но это не огорчало. Слава ему надоела. Хотелось свободы и чтобы никто не докучал. Любимый его поэт, на беду обладавший гадкой непоэтической внешностью, сказал об этом безумные и точные слова: «Забыться и уснуть!» Едва ли в рязанском имении друзей, куда он направлялся, можно было «забыться», но, по крайней мере, он там отоспится. И немного поработает в свое удовольствие. Конечно же, все семейство Белозерских, включая мальчишек-близнецов, жаждет заполучить портреты. Но это как получится, по вдохновению. Из расчета он вообще никогда не писал. И многие светские красавицы на него дулись, а их мужья уж такие гонорары сулили! Но он бегал и от этих глупых красавиц, и от их тщеславных мужей. Слава и нужна была, чтобы освободиться. Выбирает он, а не они. И никакие высочества, светлости, преосвященства не вынудят его поступать иначе. Гордыня? Да, его обвиняли в гордыне. А он с юности был очень неловок и застенчив, и гордыня была его щитом, его способом отстоять себя. Сын бедного ремесленника с императорских фарфоровых заводов, ставший самым громким именем среди своих соплеменников-живописцев. Но соплеменники – что?! Он с ними не состязался. Мелкие, ничтожные, жадные до денег и пития. Получив академический пенсион, кинулись в Италию прожигать жизнь, да так бездарно и, в соответствии с размерами пенсиона, копеечно. И все до единого подражали его итальянке, собирающей персики! Все до единого! Нет, он равнялся на Тициана, на Рембрандта! А эти? Только и годились, чтобы сочинять про него злые и бездарные анекдоты. Горд и несговорчив, заносчив, нетерпелив, язвителен, ядовит, колок, надменен, аки змий, и своеволен до неприличия. Все в лес, а он уж точно по дрова! А уж что сочиняли про его дам! Кто-то утопился из-за него, кто-то отравился. Все почти выдумки, враки! А он сам был ранен, едва ли не смертельно. Но об этом никто не знал. Не нравилась даже его внешность – слишком не приглаженная для эпохи шагистики и казенных мундиров – необычная, живая! Со своими медными кудрями в крупных кольцах, с красивой головой, ладным телом юноши-атлета, пружинистой походкой барса, мгновенно поражающим взглядом серых глаз, одетый всегда изящно, но не так, как требовала мода, а с уклоном в свободный полет артистического воображения, он вызывал зависть и злоречие, злоречие и зависть. И у мужчин, и у дам. У мужчин – своим высокомерием. У дам – отсутствием к ним интереса. Того специфического интереса, которого требовала светская жизнь, – флирта, волокитства, легких влюбленностей. Но при всей своей внешней легкости в этом деле он был тяжел. И тут он часто повторял строчку поэта, под обаянием которого находился уже несколько лет: «Полюбит не скоро, зато не разлюбит уж даром».
