Простившись с Турским, обменявшись с ним на пороге мастерской взглядами, которые по заинтересованности и теплоте явно не соответствовали тому впечатлению, которое каждый произвел на другого, Павел Сергеевич ушел с тем, чтобы больше сюда, в эту мастерскую, не приходить. Заметку о Турском, профессионально грамотную и написанную хорошим слогом, по заданию редакции подмахнул Коля Зачеткин.
А через некоторое время к Павлу Сергеевичу вернулась его бывшая жена, сначала «ненадолго», но время шло, а она не торопилась уходить, пропылесосила ковер, стерла пыль с подоконника и стала ждать его вечером с ужином. Теперь у них, хотя они официально не зарегистрировали свой повторный брак, снова было все «чудненько», как говорила жена по телефону подружкам. Иногда, после особенно трудного дня, редакционной нервотрепки, тяжелых раздумий над бездарно проживаемой жизнью, Павлу Сергеевичу снова снился тот сон, где в прекрасном, закрытом от чужих натюрмортном пространстве он обретал спокойствие, тихую радость и любовь к полузнакомой женщине. Однажды морозным зимним вечером он даже погнался за какой-то женщиной, вышедшей из их подъезда и чем-то, то ли шапочкой с нарядным помпоном, то ли легкой походкой, напомнившей ему соседку. Женщина перепугалась, резко повернула голову в вязаной шапочке, и он догадался в темноте, что это не она, хотя было в лице незнакомки что-то неуловимо сходное с соседкой. Ему даже подумалось, что если он спросит у этой чужой испуганной женщины об исчезнувшей соседке, то она должна непременно что-нибудь о ней знать. Но это было уже из области бреда, и столько-то благоразумия, чтобы не ставить себя и ее в глупое положение, у него оставалось. Просыпаясь утром с головной болью, тупой унылостью и нежеланием начинать день и что-то делать (но отчего? Отчего? Он не болен, не под следствием, не стар!), он теперь все чаще думал, что именно в снах переживает нечто настоящее и подлинное, а его бессмертная душа, как смерть у Кащея, словно бы отделилась от тела и жила сама по себе в далеких загадочных краях. И все чаще ему хотелось войти каким-нибудь сумрачным, блеклым днем в мастерскую Турского, ощутить запах краски и пыли, окинуть взглядом маленькую фигурку взволнованного художника с настороженно-доверчивыми глазами и затем погрузиться в загадочный мир его картин, поплыть, расслабиться в яркой и счастливой их прозрачности, и чтобы прохладные воды сомкнулись над его головой…
Из цикла «Не читатель, а писатель»
Триптих
Амбивалентность
Философское образование прояснило для Андрея Геннадиевича только одну несомненную вещь – что никто ничего не знает. То есть не знает существеннейшего, а ерунды – сколько угодно! И самые глубокие, умные и честные из философов просто осознавали это свое незнание сильнее, чем прочие. Вот и все различие. Лучше, может быть, его не осознавать? Жить себе и жить, не задавая вопросов?
Мало ему было этого, затрудняющего жизнь незнания! Он имел еще несчастную слабость: писал прозу и прятал в стол. Никому, в сущности, не мешал. Печатать это в прежние времена было невозможно. Не из идеологических соображений, о нет! Просто существовали очень серьезные корпоративные заслоны. Не наш? Так сиди себе в сторонке. Он и сидел.
Но с некоторых пор его прозу стали потихоньку печатать. Вышла книга. Правда, небольшим тиражом, и гонорар смехотворный.
Но один ехидный институтский сотрудник, завидев его в коридоре, процедил новенькое приветствие:
– Здрасьте, господин писатель!
Еще одна напасть! Не уважаемый, хоть и весьма низкооплачиваемый, ученый грозящего вот-вот рухнуть академического института, а писатель, что звучит уже почти комично. Дескать, не читатель, а писатель, как чукча. И ведь взрослый, реализовавшийся человек! Доктор наук. Выпустил несколько книг по теории литературы. А тут вдруг – беллетристика. Да какая! Все про любовь, любовь, любовь!!!
Он очень надеялся, что жена и дочь его книгу только перелистают. Жена как-то вообще не верила в серьезность его писательства. Дочке же было не до того. Замучило желание лидировать в группе очень подкованной аспирантской молодежи, занимающейся политологией. Она привыкла быть лучше всех, но тут вперед вырвались другие, причем тоже девицы, что дочку особенно терзало.
Она целые дни проводила у компьютера, часами сидела в Интернете, выуживая политические новости. У них шла какая-то своя крупная игра. Молодые дамы в будущем метили, вероятно, на пост премьер-министров…
Но обе – и жена, и дочь – его книгу, как ни странно, прочли, хотя подробного разговора о впечатлении не было. Да он и не хотел таких разговоров. Он их избегал не из-за того, что был не уверен в себе. Напротив, был даже слишком уверен. И не нуждался в том, чтобы жена и дочь его «по-семейному» одобрили.
Но он по каким-то неуловимым признакам понял, что обе усекли одну ужасную, тщательно скрываемую им всю жизнь вещь: он их не любил!
Ни одной черточки не было в его литературных героинях от его коротконогой, похожей на таксу, умной, злой и очень деловой жены, почему-то неколебимо уверенной, что все, что сделал в науке он, на самом деле сделала она. Иногда он с ней советовался (теперь все реже) – это правда. Обсуждал те или иные положения своих статей, выслушивая замечания. Она тоже была филологом и кое-что в этом деле понимала. Но ее желание выдать себя за «генератора идей» удивляло и раздражало. Однако в случае с беллетристикой она демонстративно устранилась. Это были его дела, его причуды и глупости. Доктор наук – беллетрист. Это же смехотворно!
И вот теперь она наверняка вычитала между строк, в ритмах, паузах, задыханиях его прозы, во всем ее строе, накале, безудержности, ярости, – не любима!
И дочка вычитала, что к политике он относится с брезгливостью. А уж политизированных женщин не терпит вовсе. Недаром один из его героев сделал замечание зубному врачу, сидя в зубоврачебном кресле, почему, мол, у вас по радио звучит не классическая музыка, а политические бредни. У меня от них зубы сильнее болят, и наркоз перестает действовать.
Умная дочка, конечно, догадалась, что это он о себе, о себе. И еще поняла, что его оскорбляет ее неженственность и то, что она в свои тридцать пять живет все еще с ними.
Обе его женщины вдруг почувствовали, как далеко он от них если не в реальности, то в мыслях. Его вежливость обернулась холодностью, его желание иметь отдельный кабинет и спать там стало формой развода. А легкая насмешливость в голосе, когда он говорил с дочерью о ее тяжелых проблемах, теперь стала неопровержимым доказательством его равнодушия.
Его нелюбви. Чудовищной нелюбви. Обе женщины обиделись и затаились.
В институте же к его писаниям отнеслись не слишком серьезно. Это было объяснимо.
Если он и вправду писатель, да еще высокого полета, то что он делает в их академическом институте? Недоброжелатели как раз и говорили, что его научные успехи – плод беллетристической одаренности. Он умеет, как мало кто, запудривать мозги и вешать лапшу на уши. А вот они пишут пусть коряво, без блеска и вычур, зато серьезные научные труды. Они – философы, филологи, ученые, а он – беллетрист. Стрекозел какой-то!
