Амрита хотела бы посетить Мемориальный зал королевы Виктории, чтобы посмотреть реликвии колониальных времен, но времени уже не оставалось, и мы довольствовались тем, что проехали мимо на такси и показали ребенку впечатляющее белое сооружение, названное, как мы ей сказали, в ее честь.
В гостиницу мы бежали под проливным дождем, быстро переоделись, а когда вышли, то обнаружили, что нас ожидает машина Чаттерджи, а ливень закончился.
Впервые за несколько дней я надел галстук и, когда машина влилась в транспортный поток, чувствовал себя неуютно, дергал за узел и мечтал о том, чтобы воротник был посвободнее или шея потоньше. Белая рубашка с короткими рукавами уже взмокла на спине, и я вдруг обратил внимание, какими потертыми и замызганными выглядели мои старые добрые туфли. В общем, я чувствовал себя помятым, растрепанным и пропотевшим.. Я взглянул искоса на Амриту. Она – как и всегда – держалась хладнокровно и сдержанно. На ней было белое хлопчатобумажное платье, которое она купила в Лондоне, и ожерелье из ляпис-лазури, подаренное мной еще до свадьбы. Волосы ее, по всем законам, должны были свисать безвольными прядями, но вместо этого пышно и глянцево ниспадали на плечи.
Мы ехали около часа, и эта поездка напомнила мне, что Калькутта по площади больше Нью-Йорка. Движение было диким и суматошным, как всегда, но молчаливый водитель Чаттерджи выбрал среди этой сумятицы кратчайший маршрут. Мою тревогу по поводу безопасности движения не слишком-то успокаивали большие белые щиты с надписями на бенгали, хинди и английском, установленные в центре нескольких хаотических круговых развязок, которые мы проезжали: «БУДЬТЕ ВНИМАТЕЛЬНЕЕ ЗА РУЛЕМ! НА ЭТОМ УЧАСТКЕ ЗА ПРОШЛЫЙ ГОД ПОГИБЛИ … ЧЕЛОВЕК!». Пропуски были заполнены съемными табличками с цифрами, подобные которым можно увидеть на старых бейсбольных площадках. Самым большим числом, попавшим нам на глаза, было 28. У меня невольно возник вопрос, имеется ли в виду весь участок дороги или лишь несколько квадратных футов мостовой.
Кое-где мы проезжали по шоссе, зажатому с обеих сторон огромными чольями – невероятными трущобами с жестяными крышами, стенами из джутовых мешков и немощеными грязными улицами,– которые прерывались лишь серыми монолитами заводов, извергающих пламя и сажу в сторону муссонных облаков. Я обнаружил, что распространяющиеся философские мировоззрения – вроде экологии и контроля за загрязнением окружающей среды – являются роскошью, доступной лишь для наших передовых промышленных стран. Воздух Калькутты, и без того насыщенный запахами нечистот, паленого кизяка, миллионов тонн отбросов и постоянно горящих бесчисленных костров, становился почти непереносимым из-за примеси неочищенных автомобильных выхлопов и промышленных выбросов.
Сами заводы представляли собой гигантские скопления выветренного кирпича, ржавеющей стали, разросшихся сорняков и выбитых окон – картинки мрачного будущего, когда индустриальную эру постигнет судьба динозавров, но от нее останутся раскиданные окрест разрушающиеся остовы. Однако от большинства этих развалин поднимался дым, а из черных утроб выходили фигуры в лохмотьях. Я не мог представить себя работающим на каком-нибудь из этих зловещих заводов и живущим в одной из тех лачуг с земляным полом.
Амрита, должно быть, думала о том же, поскольку ехали мы молча, разглядывая проносящуюся мимо окон машины панораму человеческой безысходности.
Затем в течение всего нескольких минут мы промчались по мосту над многочисленными железнодорожными путями, миновали ряд небольших лавчонок и вдруг оказались в старом, обжитом районе с усаженными деревьями улицами и большими домами, обнесенными стенами с решетчатыми воротами. Неяркий солнечный свет отражался от бесчисленных осколков битого стекла, заделанного в верхние гребни гладких стен. В одном месте по верху высокой стены шла чистая полоса примерно в ярд шириной, но остальная часть каменной кладки грязного цвета пестрела темными пятнами. В конце длинных подъездных дорожек возле домов стояли сверкающие автомобили. На увенчанных железными пиками воротах виднелись небольшие таблички с надписью: «Осторожно, собака», сделанной не меньше чем на трех языках.
Не требовалось особой проницательности, чтобы сообразить, что когда-то здесь располагался жилой квартал англичан, отделенный от адской городской сутолоки настолько, насколько мог себе позволить правящий класс. Запустение оставило следы даже здесь: часто попадались обшарпанные стены, крыши без кровли, грубо заколоченные досками окна,– но это было контролируемое запустение, арьергардные бои с неистовой энтропией, царившей, казалось, по всей Калькутте. Ощущение распада слегка смягчали яркие цветы и другие очевидные свидетельства усиленных попыток обиходить дворы, которые проглядывались за высокими воротами.
Мы свернули к одним из таких ворот. Шофер вышел и открыл висячий замок ключом, болтавшимся на цепочке у него на поясе. Над круговой подъездной дорожкой, окаймленной высокими цветущими кустами, нависали ветки деревьев.
Нас приветствовал Майкл Леонард Чаттерджи:
– О, мистер и миссис Лузак! Добро пожаловать!
Его жена тоже стояла у двери вместе с малышом, которого я сначала принял за их сына, но потом сообразил, что это, должно быть, внук. Госпоже Чаттерджи было шестьдесят с небольшим, и это позволило мне сделать вывод, что ее супруг старше, чем казался на первый взгляд. Мистер Чаттерджи был одним из тех гладколицых, постоянно лысеющих джентльменов, которые по достижении пятидесяти застывают в этом возрасте лет на двадцать.
Мы перекинулись несколькими словами на крыльце. Виктория получила должные комплименты, а мы похвалили хозяйского внука. Нам быстро показали дом, прежде чем проводить на широкую террасу, выходящую в переулок.
Их дом меня заинтересовал. Мне впервые представилась возможность посмотреть, как живет индийская семья из высших слоев. Сразу бросились в глаза несоответствия: просторные, с высокими потолками парадные помещения, в которых краска отслаивалась от грязноватых стен; прекрасный ореховый буфет, испещренный царапинами, а на нем – чучело мангуста с покрытыми пылью стеклянными глазами и вытертым мехом; дорогой кашмирский ковер ручной работы, положенный на обшарпанный линолеум; большая, некогда современная кухня, заставленная запыленными бутылками, старыми ящиками, нечищеными кастрюлями, а прямо посередине – угольный очаг. Следы копоти покрывали когда-то белый потолок.
– На свежем воздухе будет гораздо удобнее,– пояснил Чаттерджи, открывая для Амриты дверь.
Каменный пол еще оставался мокрым после недавнего ливня, но мягкие стулья были сухими, а стол накрыт к чаю. Взрослая дочь Чаттерджи, полная молодая женщина с чудесными глазами, присоединилась к нам лишь для того, чтобы несколько минут пощебетать с Амритой на хинди, а затем удалилась вместе с сыном.. Чаттерджи, казалось, был поражен лингвистическими способностями Амриты, и спросил ее о чем-то по-французски. Амрита ответила без запинки, и они рассмеялись. Он переключился на другой язык – как я узнал позже, тамильский,– но Амрита отреагировала и на этот раз. Затем они начали перебрасываться простыми фразами на русском. Я отпил чаю и улыбнулся госпоже Чаттерджи. Она улыбнулась в ответ и предложила мне сандвич с огурцом Мы улыбались друг другу в течение еще нескольких минут, пока продолжалась трехъязычная шутливая беседа, а потом Виктория заворочалась.
