«Мы очень близки к концу, но не теряем и не хотим терять своего бодрого настроения. Мы пережили в палатке четырехдневную бурю и больше нет ни еды, ни топлива. Мы собирались покончить с собой, когда положение будет таковым, как сейчас, но решили умереть своей смертью на посту.
Умирая, прошу Вас, дорогой мой друг, быть добрым к моей жене, — исправлять это слово „жена“ на слово „вдова“ он не стал, — и к ребенку. Окажите мальчишке помощь в жизни, если государство не пожелает сделать этого. В нем должны быть заложены хорошие начала. Я никогда не встречал за всю человеческую жизнь человека, которым бы так восхищался и которого любил бы больше, чем Вас, но я никогда не мог высказать Вам, как много стоила для меня ваша дружба, потому что Вам приходилось многое давать мне, а мне вам — ничего».
— Что вы посоветуете нам, сэр? — обратился к нему лейтенант, заметив, что Скотт перестал писать и засунул тетрадку в планшет, который обычно носил в вещевом мешке. — Что еще мы можем предпринять?
— До сих пор все самые мудрые идеи исходили от вас, мой лейтенант, — с грустной иронией ответил начальник экспедиции. — Не думаю, чтобы запас вашей фантазии так быстро иссяк.
— Убежден, что до утра метель утихнет и мы все же дойдем до склада. По одному кубику пеммикана и по несколько сухарей на человека в запасе у нас еще есть, мне удалось сэкономить и приберечь их.
— Вот видите, лейтенант, и в этот раз в возможностях ваших я не ошибся.
— Моряки всегда остаются моряками, — благодушно проворчал Уилсон. — Посреди гибельного ледового океана они предстают такими же романтиками, как и на борту тонущего корабля.
36
Когда утром Скотт проснулся, первое, что он увидел, была фигура Бауэрса, который, уже откинув полы палатки, отряхивался от снега, что-то бормоча при этом себе под нос.
— Создается впечатление, что вы чем-то недовольны, сэр? — иронично молвил Уилсон, хотя еще минуту назад Скотт считал его спящим.
— Всего лишь воздаю «хвалу» Всевышнему за то, что он наслал на нас раннюю антарктическую зиму.
— То есть воздаете эту свою хвалу только за то, что, вместе с ранней зимой, Всевышний благодетельно наслал на нас неутихающую пургу, которая длится вот уже четверо суток… — грустно констатировал доктор.
— Уже хотя бы за это, доктор, уже хотя бы за это… «Ибо всякую волю Господа принимаю, не богохульствуя», — как говаривал в подобных случаях мой первый боцман. — Правда, при этом после слова «Господа» он добавлял: «…и боцмана».
И начальнику экспедиции вдруг показалось, что и разговор этот полярники затеяли только для того, чтобы услышать собственные голоса; а значит, убедиться, что все еще живы, и возрадоваться этому.
— Как же долго будет длиться это «благодеяние Господнее», лейтенант? — не унимался Уилсон.
— Увы, ничего подобного предсказывать не берусь, — проворчал Бауэрс с тем странным спокойствием, за которым трудно было уловить скрывающуюся за многодневной пургой реальную угрозу их жизни. — Уже хотя бы потому не берусь, что ни одно из недавних предсказаний моих не сбылось. Правда, по опыту прошлой зимовки знаю, что обычно подобные штормовые удары длятся в здешних краях в пределах недели.
— Наша зимовка проходила значительно севернее, а значит, ближе к океану, где климат мягче, — возразил Уилсон.
Поскольку оспаривать его слова Бауэрс не стал, их вежливый, почти великосветский обмен мнениями прервался. Однако капитан чувствовал, что теперь спутники ждут его реакции. И когда их молчание затянулось, он спросил:
— Значит, вы считаете, лейтенант, что и сегодня тоже не сможете уйти в сторону склада?
— Преодолеть в такую пургу одиннадцать миль, не сбившись с пути, невозможно, сэр. И вопрос даже не в том, сколько миль нам позволено будет судьбой преодолеть, а в том, сумеем ли мы в этом ледовом аду выдержать курс и обнаружить склад?
— Согласен, — поддержал Бауэрса доктор Уилсон. — Шансы на то, что в такую погоду мы случайно набредем на склад, — ничтожны. И что выживем — тоже ничтожны.
— Тем более что идти придется без саней и палатки.
— Взгляните, что там происходит, сэр, — отклонил полог палатки лейтенант. — Послушайте, как воет пурга.
Скотт бросил взгляд на просвет между створками входа, прислушался к штормовой вакханалии и, дождавшись, пока Бауэрс задернет полы, угрюмо, с тяжелым вздохом, ответил:
— Это не вой, лейтенант, это полярные ветры задумчиво и задушевно поют голосами своих снежных дюн, отпевая нас с вами.
— Мне тоже начинает чудиться в этом вое нечто похожее на ритуальное отпевание, — признался Уилсон. — Только грустное это занятие — подпевать на собственных похоронах.
— Ну, зачем сразу о похоронах? — мягко возмутился навигатор экспедиции.
— Уже хотя бы потому, что нам с вами быть похороненными не суждено.
— И все же лейтенант прав, — молвил Скотт. — От любых «заупокойных» бесед следует воздерживаться. Только так мы сумеем сохранить выдержку и встретить свой роковой час достойно, как подобает джентльменам, офицерам, британцам…
— Я всего лишь хотел выяснить: решимся мы все-таки уйти в сторону склада или нет, — проворчал Уилсон. — Нужна ясность — вот и все.
— Выступить в путь мы можем хоть сейчас, — решительно ответил Бауэрс — Но при условии, что изберем именно такой, «походный», вариант гибели.
— Значит, уже не «путь к спасению», а «вариант гибели»?
— По-моему, я ни разу не давал вам, доктор, повода усомниться в твердости моего духа. Но в том состоянии, в котором мы сейчас оказались, речь все-таки должна идти о «варианте гибели». Тут уж следует смотреть правде в глаза. Уход из палатки — это уход в никуда, в безвестность.
— Притом что сохраняется хоть какой-то шанс, которого мы неминуемо лишаем себя, оставаясь в своем, всеми полярниками благословляемом шатре.
— Скажите прямо, доктор: вы хотите, чтобы в пути мы потеряли друг друга и наши тела оказались разбросанными по ледовой пустыне, а значит, никогда не найденными?
Как раз в эту минуту Скотт принял окончательное решение, но с оглашением его повременил. Он ожидал реакции доктора, который тоже не торопился с ответом.
— Было бы разумнее, — наконец заговорил он, — если бы нас нашли всех троих, в палатке. Как бы ни заносило ее снегом, все равно наткнуться на нее легче, нежели на засыпанное снегами тело. Кстати, вместе с нами нашли бы наши дневники и письма, а главное, собранные нами минералы. Тогда у мира появилось бы ясное представление о том, что с нами произошло, как долго и насколько мужественно мы держались. А ведь так оно и было: мы действительно держались.
— Замечу, что наша геологическая коллекция окончательно убедила бы мир: Антарктида — не вселенская глыба льда, а вполне земной континент, в глубинах которого скрывается немало полезных ископаемых, — развил его мысль лейтенант.
