Однако несколько лет назад, когда моя ревматоидная подагра обострилась и терпеть приступы боли стало невозможно без опиумной настойки, Второй Уилки вернулся. Но если я с возрастом сделался значительно мягче, общительнее и дружелюбнее, то Второй Уилки за время нашей разлуки стал резче, грубее и агрессивнее. Помнится, в первую пору своего знакомства с Перси Фицджеральдом (еще до того, как Фицджеральд заделался любимчиком Диккенса) я признался младшему товарищу, что «подвержен странному потустороннему влиянию и часто испытываю такое ощущение, будто кто-то стоит у меня за спиной».
Я всегда ясно сознавал связь, существовавшую между приемом лауданума и появлением Второго Уилки. Томас де Куинси, автор «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум» и друг обоих моих родителей, однажды написал: «Если человек, постоянно говорящий о быках, начнет употреблять опиум, скорее всего (если он не настолько туп, чтобы быть чуждым всяким грезам), он будет видеть в грезах быков». И в жизни, и в творчестве меня неотступно преследовала тема раздвоения личности — тема двойника, таящегося сразу за пределами повседневной действительности, — а потому не приходится удивляться, что постоянно при нимаемый мной опиум, наркотик, часто и эффективно использующийся для выхода в иные реальности, призывал ко мне из неведомых сфер Второго Уилки, повсюду сопровождавшего меня с раннего детства.
Если вы знакомы с моим творчеством, дорогой читатель, то знаете, что тема подлинной личности проходит сквозь большинство моих повестей и все романы, начиная с «Антонины», к работе над которой я приступил в возрасте всего двадцати двух лет. Двойники, зачастую воплощающие добро и зло, разгуливают по страницам моих сочинений. Иные мои персонажи (Лора Фэрли из «Женщины в белом» и Магдален Вэнстоун из более позднего романа «Без имени») насильственным путем лишаются своей личности и вынуждены рядиться в полые оболочки чужих имен, чужих характеров, чужих жизней.
Даже когда моим персонажам дозволяется сохранить собственную личность, им зачастую приходится скрывать свое истинное «я» под разными масками, а порой они утрачивают индивидуальность вследствие потери зрения, слуха, речевых способностей или из-за тяжелых увечий. У них постоянно образуются новые личности, и из-за употребления наркотиков трансформации происходят все чаще и чаще.
Чарльз Диккенс ни во что не ставил мои литературные разработки данной темы, но читателям они явно нравились. Следует заметить, что я не единственный литератор, одержимый интересом к проблеме «второго "я"» и раздвоения или множественного расщепления личности: некий писака по имени Уильям Шекспир обращался к ней в своих произведениях гораздо чаще, чем я в своих.
Я нередко размышлял (еще даже до начала кошмарной истории с Друдом), не умаляет ли мою личностную значимость отсутствие у меня таких черт характера, какими явно обладал Второй Уилки. Возьмем, к примеру, вопрос моего имени — вернее, вопрос использования оного окружающими.
Для всех я был просто Уилки — не мистер Коллинз (правда, инспектор Филд и его агенты усиленно применяли именно такое почтительное обращение) и даже не Коллинз (на манер моего непринужденного «дорогой Диккенс», часто звучавшего в наших с Неподражаемым беседах), а просто… Уилки. Кэрри с малых лет называла меня Уилки. Многочисленные дети Диккенса с первых дней нашего знакомства называли меня Уилки, если только Диккенс, Кэтрин или Джорджина не указывали на недопустимость подобной фамильярности. Члены моего клуба, которые никогда, даже после нескольких десятилетий знакомства, не обращались по имени к равным по положению, чувствовали себя вправе называть меня Уилки уже буквально через минуту после церемонии представления.
Странное дело.
Наутро после ночи, когда я увидел в своем кабинете Диккенса, занятого разговором с Друдом и Вторым Уилки, а потом торопливо удалился, я признался Неподражаемому за завтраком, что мне приснился чудной сон о такой вот встрече.
— Но ведь это все происходило в действительности! — вскричал Диккенс. — Вы сидели с нами, милейший Уилки! Мы проговорили несколько часов кряду.
— Я напрочь не помню содержания разговора, — пробормотал я, покрываясь ледяными мурашками.
— Возможно, оно и к лучшему, — сказал Диккенс. — Друд иногда использует свою магнетическую силу для частичного или полного стирания воспоминаний о встречах с ним, если он считает, что подобные воспоминания представляют опасность для него или для собеседника. Со мной такой номер не проходит, разумеется, поскольку я тоже владею искусством месмеризма.
«Да неужели?» — саркастически подумал я. А вслух произнес:
— Если я видел сон наяву, если ночной разговор происходил в действительности, то каким образом Друд проник в дом? Я знаю наверное, что все двери и окна здесь были надежно заперты.
Диккенс улыбнулся, намазывая мармелад на второй тост.
— Этого он не сказал мне, дорогой Уилки. За два года нашего с ним знакомства у меня сложилось впечатление, что на свете очень мало мест, куда Друд не мог бы явиться при желании.
— Вы намекаете, что он призрак?
— Вовсе нет, друг мой. Вовсе нет.
— В таком случае, — грубовато сказал я, — может, вы расскажете мне содержание нашей многочасовой беседы… забытой мной по приказу нашего фантома?
После минутного колебания Диккенс промолвил:
— Расскажу. Но мне кажется, с этим лучше немного повременить. Грядут события, о которых вам лучше пока не знать, Уилки. Вдобавок вам выгодно сохранять неведение и с точки зрения чести… чтобы вам не пришлось лгать, когда вы скажете инспектору Чарльзу Фредерику Филду, что не встречались с Друдом и понятия не имеете о его планах.
— Тогда зачем он… или вы… рассказали мне о них ночью? — осведомился я.
Я еще не принял утреннюю дозу своего лекарства, и мое тело, мой мозг настойчиво требовали лауданума.
— Чтобы получить ваше разрешение.
— Разрешение на что? — Я начинал раздражаться.
Диккенс снова улыбнулся и похлопал меня по руке с невыносимо снисходительным видом.
— Скоро узнаете, друг мой. А когда все останется позади, я в подробностях расскажу вам о нашем долгом разговоре, состоявшемся нынче ночью. Даю вам слово.
Мне пришлось удовольствоваться этим, хотя я сильно сомневался, что встреча Друда, Диккенса и Второго Уилки действительно имела место. Гораздо более вероятным казалось, что Диккенс воспользовался моим лауданумным сновидением для своих непостижимых целей.
Или что у Второго Уилки есть собственные тайные цели и планы. От одной этой мысли меня мороз подрал по коже.
Мы перебрались на Глостер-плейс в начале сентября 1867 года. Чтобы заплатить восемьсот фунтов за аренду, мне пришлось взять кредит через поверенных, но инспектор Филд оказался прав насчет конюшен. Я сдал их в поднаем владелице четырех лошадей за сорок фунтов в год, правда, изрядно с ней намучился, требуя вносить плату своевременно.
Особняк на Глостер-плейс был значительно больше и роскошнее нашего прежнего дома на Мелкомб-плейс. Он стоял со значительным отступом от улицы — пятиэтажный дом с террасой, в котором свободно разместилось бы семейство куда обширнее нашего, с гораздо более многочисленным штатом не в пример лучше вышколенных и добротнее одетых слуг, чем трое наших бедных приблуд. Количество гостевых комнат там позволяло принять на постой целую роту гостей. Столовая зала на первом этажа втрое превосходила размерами столовую залу на Мелкомб-плейс, а уютную комнату, расположенную за ней, мы отвели под семейную гостиную. Огромное Г-образное в плане помещение на первом этаже я тотчас занял под рабочий кабинет, хотя оно находилось прямо на пути всех проходящих через холл людей — гостей ли, слуг ли — и располагалось рядом со швейной комнатой Кэролайн, в самом средоточии повседневной жизни дома. Но эта просторная светлая комната с громадным камином и высокими окнами разительно отличалась от сумрачного кабинета на Мелкомб-плейс. Мне оставалось только надеяться, что Второй Уилки не переехал вместе с нами.
