Время от времени у Хомейни болело изношенное сердце, но каждый раз он одолевал хворь, хотя слухи о неожиданной смерти Хомейни регулярно потрясали Тегеран. Москва тут же требовала от Шебаршина подтверждения. Подтверждения Шебаршин дать не мог, что и излагал в своих шифровках.
А однажды, после того, как полуграмотный Хомейни произнес знаменитую фразу, которую вряд ли от кого услышал и тем более — вряд ли прочитал, скорее всего, додумался до нее сам, — «слухи о моей кончине сильно преувеличены», — Шебаршин вставил эту цитату в шифровку, естественно, раскавычив ее. Москва отнеслась к мрачному юмору неодобрительно и ничего не сказала тегеранскому резиденту, хотя всякое могло быть.
Неужели этот человек мог задурить голову целой стране, умной, культурной, с глубокими историческими корнями?
Мог. И сделал это очень успешно. Иначе вряд ли молоденькая девчонка смогла бы дерзить человеку старше себя, по тем же иранским канонам…
Игорь Сабиров рассказал, как они с Шебаршиным наблюдали почти средневековую картинку: хомейнисты вручали двенадцатилетним пацанам автоматы Калашникова и говорили при этом, назидательно вздергивая руки над собой:
— Это ключи от рая, а теперь, правоверный, иди в бой!
И двенадцатилетний паренек шел в атаку на иракские позиции. И, естественно, погибал, сжимая «ключи от рая», погибал в первой же атаке. Шансов вернуться живым у него не было одного.
Только у иранцев хомейнисты могли придти к какому-нибудь несчастному отцу, потерявшему на фронте единственного ребенка, и сказать ему:
— Мы поздравляем вас с гибелью сына. Он умер во имя Аллаха.
Сабиров говорил с оправданной горечью, что у них в резидентуре складывалось невольное впечатление: всякий иранец, родившись, желал умереть.
Такими Иран и иранцев сделал имам Хомейни. Не может быть, чтобы они были такими от рождения, — это противоестественно.
Сотни раз в те непростые месяцы, в те годы сотрудники резидентуры покидали посольство — несмотря на славянскую внешность, — а уж что касается сотрудников, не имевших такой внешности, того же Игоря Сабирова, то счет был четырехзначным, шел на тысячи.
Такова была работа, и ее надо было выполнять. Сотрудников советского посольства, да и не только сотрудников — в Иране продолжали работать советские специалисты, контракты есть контракты и их надо выполнять, — иранские спецслужбы не выпускали ни на минуту из поля своего зрения. Если кто-нибудь выходил из посольства, к нему тут же пристраивался хвост из нескольких человек. Были засечены случаи, когда одного посольского сотрудника или работника советской компании, выполнявшей контракт, пасли целых три бригады — наружное наблюдение в Тегеране было очень сильным, — и Шебаршину и Сабирову и тем, кто находился рядом с ними, приходилось очень здорово ломать головы, составляя комбинации отрыва от наружки.
Техническое оснащение этой службы было сильное, просто превосходное: оно досталось хомейнистам от шаха, от его служб. А шаха довольно охотно снабжали техникой американцы, израильтяне, турки.
Очень сложно было проверяться. Есть такой термин в разведке — «проверяться». Когда работник резидентуры идет на встречу с агентом, то должен придти к нему чистым, без хвоста, иначе он просто-напросто завалит своего помощника… На всякую проверку отводилось ни много ни мало — два часа. Два часа надо мотаться по городу, отрываясь от наружного наблюдения, заходить в магазины, сквозными переулками ускользать от топающих следом людей с напряженными потными лицами — они ведь тоже профессионалы, тоже стараются не делать просчетов, — врезаться в толпу, смешиваться с ней, а потом делать резкий бросок в сторону, иногда вообще разворачиваться на сто восемьдесят градусов и идти навстречу пасущей тебя бригаде и так далее.
И страховки надежные придумывали, и эфир прослушивали, и двойников посылали… В общем, все это было, было, было — все делалось для того, чтобы обеспечить безопасность сотрудника резидентуры, и еще более — безопасность агента.
Сабиров ходил на встречи очень часто. Язык персидский он, повторюсь, знал великолепно, внешность имел — не отличишь от коренного жителя Тегерана или какого-нибудь провинциального Кереджа, и манеры были те же, и неспешные продуманные движения… Но вот закавыка — как обмануть наружку?
Очень часто Игоря вывозил из посольства на своей машине сотрудник резидентуры Владимир Кузичкин — невзрачный малый, всегда готовый услужить, — собственно, Сабиров на него никогда и внимания не обращал, хотя обратить, честно говоря, надо было бы. Посол Виноградов, человек опытный, с наметанным глазом, например, обратил, так что Леониду Владимировичу пришлось защищать своего сотрудника. А как же иначе!
Хорошо, принадлежали они к разным ведомствам, не то бы Кузичкин давно отправился в Москву, к себе на кухню, гонять с супругой чай.
Кузичкин был этаким сотрудником на подхвате, хотя, как и все сотрудники резидентуры, знал, конечно, много. И что самое плохое, знал в лицо некоторых агентов — иранцев.
В городе, где-нибудь на закрытом повороте, он скорехонько высаживал из машины Игоря и ехал дальше, а Сабиров начинал кропотливую проверку: нет ли хвоста?
Через несколько часов Кузичкин подхватывал Сабирова в условном месте, либо Игорь добирался до посольства самостоятельно. Такова была технология работы.
В посольстве на «пульте управления» оставался Шебаршин, ему ни в коем случае нельзя было терять из виду разведчика — ни на минуту, ни на секунду.
Из города Сабиров всегда приносил много материала, причем все держал в памяти — и цифры, и факты. Так что главную опасность для него представляла не наружка, которая могла в любую секунду навести на него стражей революции, а штука очень и очень простая — как бы чего не забыть. Особенно это дело касалось цифр — ведь записывать ничего было нельзя.
Игорь просил Кузичкина:
— Слушай, Володя, я тебе сейчас скажу несколько цифр, ты запомни их, пожалуйста, а потом, когда я буду составлять отчет, ты мне продиктуешь.
Кузичкин отрывал руки от руля и вскидывал их над головой:
— Нет, нет, нет! Ты сам все вспомнишь, все до последней цифири, как только начнешь писать отчет! — всегда отказывался наотрез, ни разу не помог Сабирову.
Отчеты всегда писали по горячим следам, пока все еще было свежо в голове, никогда не оставляли на завтра, — иногда сидели до глубокой ночи, но пока не готов был отчет, из-за стола не поднимались. Шебаршин все время находился рядом, помогал, если помощь была нужна, заваривал для подчиненных чай и нисколько не чувствовал себя ущемленным — великолепный был человек.
Москва продолжала требовать свежих сведений: желательно, чтобы шифровки приходили каждый день.
Все дело в том, что на Старой площади была создана специальная комиссия Политбюро ЦК КПСС по Ирану во главе с самим Брежневым (в комиссию входил Юрий Андропов — председатель КГБ, Борис Пономарев — секретарь ЦК по международным делам и Дмитрий Устинов — министр обороны страны, Маршал Советского Союза). Комиссия собиралась постоянно, анализировала ситуацию в соседнем Иране, и всякий новый материал немедленно ложился ей на стол.
