А во втором павильоне был маленький зал, сцена и стулья. А на сцене, сбоку, стояла кафедра-трибунка для докладчика, а в центре – стол, за который сразу уселись судьи птичьего пения. И я очень удивился, что дедушка, который отбрил тетку, сел в середине этого стола. Оказывается, он был тут главный; я не знаю, но все, кто садился с ним рядом, здоровались с ним за руку и вообще оказывали ему почет. И когда все утихло, этот дедушка сказал:
– Ну, Семенов, давай, что ли…
И откуда-то вышел высокий дядька с орденскими колодками на груди – двенадцать штук наград, я сосчитал. У него в руках был плоский чемодан. Он его открыл. В чемодане было полно маленьких клеток, и в них были канарейки. Он вынул одну клеточку, в ней прыгал желтенький лимон. Семенов поставил эту клетку на кафедру-трибуну, и у Лимончика стал такой вид, как будто он и впрямь серьезный докладчик, но раз до доклада у него есть еще минут пять свободных, так он пока попрыгает. Все сохраняли тишину и ждали, когда Лимончик запоет. Но он и не думал петь. Он все прыгал и трепыхался. Кто-то сзади меня шепнул:
– Если через десять минут не запоет, снимут с конкурса. Вот тебе и Семенов.
А Лимончик все прыгал туда-сюда, потом уже было решался, открывал клювик, но, словно дразнил всех нас, не начинал петь и снова прыгал по-всякому. Мне уже надоело его ждать, и я хотел уйти, но главный дедушка вдруг сказал, и опять ядовито:
– Ну что, Семенов, запоет он когда-нибудь? Или стесняется? А может, он сегодня не в настроении?
Все засмеялись негромко, а на бедного Семенова жалко было смотреть. Он весь вытянулся к своему Лимончику и стал вдруг ему тихонько так подсвистывать на букву «c»:
– Ссссс… Сссс… Ссссс…
Лимончик внимательно к нему прислушался, посмотрел на него своим блестящим глазком, видно, узнал, раскрыл клювик, но снова раздумал и опять запрыгал как ни в чем не бывало. Дедушка тут же сказал – ему, наверное, нравилось ехидничать:
– Он не в голосе…
От этих дедушкиных слов Семенов чуть не заплакал. Он вынул спичку и стал скрести ею о коробок. Лимончик никак на это не отозвался. Чихать ему было на спичку. Тогда дедушка рукой подал знак, чтоб Семенов перестал скрести, и сам наклонился к Лимончику, и вдруг еле слышно… чирикнул! Да! Он чирикнул, а Лимончик как будто только этого и дожидался, весь встрепенулся, вытянулся, напрягся, похудел и запел!
Он пел долго-долго, взахлеб, свистел горошком, и тянул прямо в одну линию, и по-всякому, как в стихе, «на тысячу ладов тянул, переливался», и все больше худел, когда пел, словно таял, и все это время, пока он пел, я пел вместе с ним, только про себя, изнутри. Я пел вместе с Лимончиком и видел, какое счастливое и красное лицо у Семенова, а у дедушки, наоборот, гордое и ехидное. Это он задавался, что он один сумел заставить птицу петь. И когда Лимончик наконец замолчал и все захлопали, дедушка откинулся на спинку стула и сказал небрежно:
– Золотая медаль! Убирай, Семенов! Перерыв.
И Семенов снял Лимончика с кафедры и спрятал в чемодан. И было видно, что у него дрожат руки. А все вокруг встали, зашумели и пошли курить.
И в эту минуту я подумал, что хорошо бы рассказать про все эти дела своим, и я, не долго думая, побежал на метро, а когда очутился дома, папа и мама уже ждали меня. Папа сказал:
– Рассказывай. Понравилось?
Я сказал:
– Очень!
Мама испугалась:
– Что это за голос? Что с тобой? Почему ты сипишь?
Я сказал:
– Потому что я пел! Я сорвал голос и вот осип.
Папа воскликнул:
– Где это ты пел, Козловский?
Я сказал:
– Я пел на конкурсе!
– Давай подробности! – сказала мама.
Я сказал:
– Я пел с канарейкой!
Папа прямо закатился.
– Воображаю, – сказал он, – какой был успех! На бис-то вызывали?
– Не смейся, – просипел я, – я пел про себя. Изнутри.
– А! Тогда другое дело, – успокоился папа, – тогда слава богу!
Мама положила мне руку на лоб:
– А как ты себя чувствуешь?
– Прекрасно, – сказал я еще более сипло и ни с того ни с сего добавил: – А Лимончик получил золотую медаль…
– Он заговаривается, – чуть не плача сказала мама.
– Просто он переполнен впечатлениями, – объяснил папа, – дай ему горячего молока с боржомом. Мне действует на нервы этот сип…
…А ночью я долго не мог заснуть, я все вспоминал этот необыкновенный день: наполненный чудесами павильон «Свиноводство», и дедушку, и тетку, и Семенова, и Лимончика, и самое главное – перед моими глазами все время летали маленькие и легкие снежинки, белые амадины, они прямо вклеились мне в сердце, эти клюквенные клювики, и я лежал, глядел в темноту и знал, что теперь уж никогда их не забуду.
Не смогу.
…На улице и в цирке
Сначала меня, конечно, одного на улицу не выпускали.
Я ходил за руку с бабушкой, а также с мамой или няней. Меня водили гулять на бульвар, а иногда мама брала меня с собой в магазин. Рядом с нашим домом – где мы жили еще с бабушкой – был большой магазин «Рыба». Там в огромных кафельных бассейнах плавали живые карпы. Я на них смотрел. Продавец доставал их сачком и клал на весы. Они почти не сопротивлялись.
Иногда к магазину подъезжала цистерна. Сбоку была белая надпись: «Живая рыба». Из магазина выходил человек в белом халате с большим сачком. Еще два человека несли большой железный бак. Человек с сачком залезал на цистерну, открывал крышку и сачком черпал рыбу, и кидал ее в бак. Потом этот бак, полный серебряных бьющих хвостами карпов, несли в магазин и опрокидывали в бассейн.
Все тетки в очереди радостно галдели: «Живую рыбку привезли!» Мама тоже радовалась, а я – нет. Я не любил карпа, потому что в нем было много мелких колких костей. И вообще, ходить с мамой в магазин было скучно.
А когда мы переехали на другую квартиру и я пошел в школу – вот тут я стал самостоятельно ходить по улицам. Начиная с первого класса, с семи лет.
В те времена московские улицы были совсем другие, чем сейчас. Деревьев было гораздо больше, а машин – гораздо меньше.
Гораздо – не то слово. В тридцать раз! Представьте себе Тверскую улицу сегодня – в час пик. От Пушкинской до Манежной площади в пробке стоит тысяча автомобилей. И обратно столько же. Две тысячи машин стоят и почти не двигаются. А тогда по этой улице туда и обратно ехало примерно семьдесят машин. Поэтому пробок никаких не было. Даже смешно – какие пробки, пустая улица!
Машин было мало, и поэтому неожиданный запах бензина во дворе казался приятным. Запах техники!
