– В Рудольфа?
– Да! Ты была совсем еще маленькой. Неужели забыла? Кроме тебя, мне больше не с кем поговорить о нем. Многие умерли, многие переехали. Дивная улыбка! Крепкие ласковые руки. Он водил нас на стройку, все показывал, объяснял. Мы ходили в строительных желтых касках, внимали ему и млели.
Неужели в тридцать три года поздно мечтать о счастье? Будь хорошей матерью, рачительной хозяйкой, а большего и не нужно, так?
Вас с отцом я отправляла за покупками, а сама оставалась. Под предлогом генеральной уборки или большой стирки. Вы уезжали, я запирала тяжелые ворота и бросалась Рудольфу на шею. И, прости меня, дочка, за откровенность, только с ним я чувствовала себя живой.
– Смутно припоминаю… Крест на щеке… Как же я не заметила? Ведь и у Марго такой же…
– Тебе было всего двенадцать. Ты не хотела ничего замечать. А потому в упор не видела опасную улику. Общепринятая версия вполне тебя устраивала. Нормальная реакция ребенка. Впрочем, тогда мне казалось, что ты все понимаешь, но молчишь из деликатности или из страха.
Я догадалась, что забеременела, весной. Ремонт конюшни шел полным ходом. Мы предохранялись. Но в редких случаях это не помогает. Мне просто не повезло. Срок был порядочный, живот вырос. Какой уж тут аборт! Думала, твой отец будет меня допрашивать с пристрастием, обвинять, бранить. Ведь о супружеском долге он вспоминал редко, к тому же мы несколько лет пытались завести второго ребенка, сдавали бесконечные анализы и выяснили, что у него гормональные нарушения. Словом, едва ли это могло быть его дитя. Однако он и слова злого мне не сказал, не задал ни единого вопроса! Представляешь? Все вокруг его поздравляли: «Браво, Жак! Здорово, что у вас будет еще малыш. Желаем, чтобы это был мальчик!» Его престарелые родители были в восторге, мои – тоже. Друзья, соседи, коллеги. И ты, моя лапочка. Ты не могла дождаться, когда же у тебя появится братик или сестричка.
Больше всего меня поразило безразличие мужа. Раз его чести и благополучию ничто не грозит, раз все вокруг довольны и счастливы, можно не сомневаться в своем отцовстве, лгать себе, закрывать глаза на адюльтер жены и даже присвоить его плод! Лучше бы он орал, бил меня, бунтовал, страдал, метался! Тогда бы я знала, что он любит меня хоть немножко…
Но пока Марго не родилась, Жак молчал. От его подлости и трусости меня буквально выворачивало. И беременность, поверь, тут ни при чем.
– А что сказал Рудольф?
– Когда узнал, он очень забеспокоился. Я клялась, что ребенок от Жака, что сроки совпадают и все такое. Мол, я уверена, сомнений нет. Опять-таки мы предохранялись. А если не успевали… Прости, дочка… Если это случалось слишком спонтанно, были предельно осторожны. Предельно. Но Рудольф мне не поверил. Отдалился. Стал приходить с еще одним рабочим, чтоб никогда не оставаться со мной наедине. Чем больше становился мой живот, тем чаще Рудольф напоминал, что он человек женатый, примерный семьянин. «Моя жена то, моя жена это». То и дело совал мне ее под нос. Как меня ранили постоянные упоминания о ней! Ты не представляешь, до чего мне было больно и одиноко…
Маргерит не родилась, а я уже ее возненавидела. Еще в утробе она отняла у меня все возможности, радость жизни, наслаждение.
Наверное, я бы и полюбила ее, не развались наша семья. Я забыла бы запах Рудольфа, его объятья… Как наши губы сливались, как моя голова ложилась в его большую горячую ладонь… Твоя радость, доченька, передалась бы мне. В отличие от нас, взрослых, ты сразу же полюбила малютку, ты мечтала ее увидеть.
Чертово родимое пятно все испортило. Крест на щеке, черная метка, знак моего греха.
Как только акушерка приложила новорожденную к моей груди, глаза Жака округлились от ужаса. Крошечная девочка повернулась к нему, он увидел ее щеку. Я сразу поняла, что все кончено.
Ты не поверишь, как жестоко он поступил. Сразу выскочил из палаты, не сказав мне ни слова.
– Что случилось? – с удивлением спросил врач.
– Мужа срочно вызвали на работу, – давясь слезами, ответила я вместо Жака.
Люди в бирюзовых блузах понятия не имели о том, что все мои надежды рухнули в один миг. В нашей семье ребенка годами вымаливают, говоришь? Не стоит вымаливать. Иные дети приносят раздор и опустошение.
Селеста расстегнула ремень безопасности, вышла из машины, перебралась ко мне на заднее сиденье.
– Что же теперь делать, мама? Что делать? – задыхаясь, пробормотала она.
Знаю, дочка, ты хотела бы обратить время вспять, все исправить, выровнять, изменить. Но это невозможно.
Селеста положила мне голову на плечо, я вдыхала аромат ее духов, нежно гладила по волосам. Пыталась рассеяться, отвлечься.
– Доченька, дорогая, ничего не поделаешь. Ты и так старалась больше всех. Ты спасла мне жизнь. Без тебя бы я, и беременная, легла на рельсы. Но ты всегда была рядом, жизнерадостная, надежная, верная. Ты любила меня всем сердцем безо всяких условий. И я решила все выдержать, не сдаваться. Именно ты выбрала сестре имя: Маргерит. Мне было наплевать, хоть Корали, хоть Надежда. Я подумала тогда: «Маргерит! Пожалуй, я полюблю тебя. Немного. Очень. Всей душой. Нет, НЕ ПОЛЮБЛЮ НИКОГДА».
Я очутилась на самом дне и должна была выжить. Я пряталась, чтобы выплакаться: двенадцатилетняя Селеста не должна видеть мать в слезах, с красными опухшими глазами.
Жак признал Маргерит законной дочерью. Лучше принять в дом чужую, чем стать для всех рогоносцем. Только мои и его родители знали правду. Перед ними он разыгрывал благородство, великодушие: «Малышка станет родной сестрой Селесты. Она не должна расплачиваться за грех своей матери. Она ни в чем не будет нуждаться. Я поневоле ухожу из семьи, однако никогда не оставлю девочек без помощи». Как же, рассказывай!
Остальным – друзьям, коллегам, товарищам по университету, – он объяснял наш развод давними непримиримыми разногласиями. Якобы мы надеялись, что второй ребенок нас сблизит, но тщетно.
Все, кого он уважал и ценил, оставались в городе и не могли узнать истинной причины. А до здешних, что отлично понимали, откуда появился крест на щеке малютки, Жаку дела не было. Он оставил мне загородный дом и был таков. Никогда сюда больше не приезжал. Мы расстались без скандала, по обоюдному согласию. Я обязалась молчать, он – регулярно выплачивать мне определенную сумму.
– Мама, а как же Рудольф? Что он делал все это время? Что говорил?
– Он бесследно исчез, когда я была на восьмом месяце. Ремонт заканчивал другой мастер. Однажды мясник сообщил мне, что Рудольф вообще уехал из этих мест, и потом с нехорошей усмешкой, гнусно подмигивая, осведомился, как себя чувствует маленькая.
Сколько воды с тех пор утекло! Мясник давно прикрыл свою лавочку, многие умерли, многие куда-то переселились. Никто уж и не помнит о кресте на щеке какого-то строителя. Одной мне родимое пятно Маргерит не дает покоя. Младшая дочь – мой тяжкий крест. Каждое ее слово, каждое движение подпитывает мою ненависть. Прости, Селеста. Я знаю, что несправедлива к ней, но ничего не могу с собой поделать.
