– Зато теперь ты знаешь, от кого унаследовала красоту.
По ее щеке скатилась слеза, она торопливо сердито смахнула ее. Затем ответила с недоброй иронией:
– Красоту, говоришь? И не только красоту, вот в чем беда…
– Ну хоть что-то. Не жалей себя чересчур, Марго, не ты одна пострадала. Нам обеим досталось, в шкафу полно скелетов, а за пазухой немало камней. Но у тебя вся жизнь впереди, ты сможешь избавиться от хлама.
– Ты скрывала тайну моего рождения долгие годы. Зачем? Если бы я знала, моя жизнь сложилась бы иначе… Кто знает?
– Думаешь? А что бы изменилось? Считаешь, живой отец-подлец лучше мертвого? Я просто щадила тебя и, главное, щадила твою сестру. Ей я тоже открыла правду совсем недавно, пару недель назад. Я думала, что так будет лучше для вас обеих.
– А почему вдруг передумала?
– Потому что ты залетела от человека, который не признает ребенка. Я не хочу, чтобы ты снова пережила все ужасы, которые нам с тобой пришлось пережить. Марго, скажу честно: я никогда не любила тебя и не могла полюбить. Гордиться нечем, но посуди сама: сколько несчастий ты мне принесла! Ты родилась и тем самым отняла у меня все блага, достойное положение в обществе и комфорт, на которые я по праву рассчитывала. Конечно, ты этого не хотела. Я не виню тебя в умышленном покушении на мою жизнь, однако ты полностью разрушила ее, да и свою заодно. А теперь все это повторится – замкнутый порочный круг. Нужно его прервать, выбраться, освободиться. Пусть это прозвучит ужасно, не стану лгать: если бы я вовремя приняла меры, страданий было бы куда меньше. Говорю грубо, но, по крайней мере, искренне. Прости. Мой долг – высказать тебе все как есть. Предупредить, остеречь. Послушай доброго совета: избавься от него, пока не поздно.
Она вскочила, бледная как смерть.
– Я не беременна.
– Не беременна? – Я опять ощутила, что задыхаюсь. – О чем ты? Не понимаю! У тебя был выкидыш? Что случилось? Говори!
И она сказала, отчетливо выговаривая каждый слог. Свободно, беспечно, будто речь шла не о ней, о ком-то другом, малознакомом, незначительном, безразличном.
– Не было выкидыша. Не было беременности. Никакой, никогда. Я ее выдумала из самозащиты, когда вы все пригвоздили меня к позорному столбу, истязали допросами, обвинениями. Думала: вот мое спасение. Надеялась, что меня оставят в покое. Я ошиблась. Вам все равно: беременная, не беременная. Выгнали из дома, запретили видеться с Мило, всего лишили… Ты, мамочка, не станешь осуждать меня за ложь? Хоть на это я могу рассчитывать? Я ведь впитала ее с твоим молоком, я была ею инфицирована во время внутриутробного периода, она вписана в мою ДНК. Есть некие смягчающие обстоятельства, не так ли? Я врала, чтобы не разочаровывать Селесту, не причинять ей лишнюю боль. Я могла и дальше врать, выпячивать живот или орать, что случился выкидыш. Для сестры это болезненная тема, я сразу приобрела бы ореол мученицы. Да я и постаралась бы оправдаться перед ней, но после нашего с тобой разговора зачем из кожи вон лезть? Ради чего? Семьи больше нет, куда стремиться? Мать желает, чтобы я вообще не рождалась, к чему перед ней выслуживаться? Если б я умерла младенцем, никто бы не плакал. Зато все ясно, все понятно. Нечего желать, не о чем жалеть. Нет, мне все-таки жаль, что я ранила единственных людей, которые когда-то меня любили…
Она схватила сумки и бросилась к двери. От слез у нее потекла тушь, лицо стало чумазым, некрасивым, не лучше тусклых грязных ботинок.
Я тоже чуть не плакала. Что меня задело? Несправедливость злокозненной судьбы? Воспоминание о мертвом маленьком внуке? Жалость ко всем невинным жертвам?
– Ты права, мама, здесь для меня нет места, даже на диване, даже в прихожей, – пробормотала она, подавив рыдание. – Мне лучше уйти.
Сердце сжалось. Как-никак, Марго – моя дочь. Пусть нежеланная, пусть нелюбимая, но плоть от плоти моей.
Она повернула ручку, помедлила.
Неожиданный побочный эффект бурной страсти изменил всю мою жизнь, лишил блестящего будущего, однако я добросовестно исполнила материнский долг. Выкормила, вырастила девочку, дала ей кров, до восемнадцати лет поддерживала материально. Стало быть, могу приютить и еще на одну ночь, тем более в последний раз. Я предчувствовала, что мы прощаемся навсегда.
Расстанемся по-хорошему, без взаимных претензий. Любви дать не могу, но вполне способна оказать элементарную помощь.
– Останься, Маргерит. Час поздний, в гостинице трудно снять номер.
Окинула меня холодным взглядом.
– Скажи только, где живет мой батюшка.
У меня подкосились ноги. Я с трудом добрела до комода в прихожей, достала из ящика зеленый блокнотик, куда записывала все, что удалось разузнать о Рудольфе. Лет двадцать я неустанно, безрезультатно его разыскивала, пока не возник Интернет, не появились социальные сети; вот тут-то мне посчастливилось. Напав на его след, я просиживала часами перед монитором, восстанавливая по кусочкам чужую жизнь. Зачем – неведомо! Увлекательное занятие.
Я отдала ей блокнот.
– Он живет где-то на юге. Здесь нет точного адреса, зато ты найдешь немало любопытных подробностей.
Она распахнула дверь. Я надеялась, что Марго обернется, вернется, останется… Нет, ушла и не попрощалась, даже не зажгла свет на лестнице. Я выбежала на площадку, прошептала:
– Прости…
Она меня не услышала.
Впрочем, я и не чувствовала себя пристыженной, виноватой.
Все к лучшему. Прошло двадцать восемь лет, пора и тому негодяю познакомиться с милой доченькой. Груз переместился с одной чаши весов на другую. Все по справедливости.
День горечи
Селеста
Главное, не сойти с ума. Держаться изо всех сил. Ради сына. Не поддаваться искушению покончить со всем разом: спрыгнуть и разбиться о мостовую. Избавиться от жутких мыслей, леденящих видений. От страданий и дикого отвращения.
Боже, как он мог?! Боль и алкоголь – не оправдание! Отец моего ребенка. Напал на мою сестру… Ей было пятнадцать…
Помню, мы с ним познакомились в университетской столовой. Мой шарф упал на пол, Лино его поднял, я поблагодарила. Он указал на свободное место рядом со мной:
– Вы позволите присесть рядом с вами?
«Вы позволите?» Учтивость все и решила. Расположила к нему. Заставила сделать выбор. На всю жизнь. Вот такую жизнь… Лино выгодно отличался от остальных студентов. Одевался изысканно, говорил вежливо, двигался изящно, не горбился.
В тот вечер он проводил меня до дома. Мама увидела его и потом одобрительно сказала:
