— Не очень.
Это было правдой. Он не любил рисковать, но у него созрел план действий. Или, по крайней мере, хоть какое-то подобие. Если он находится к северу от основного комплекса зданий, значит, может проникнуть в технический корпус сзади. Все рапторы, очевидно, бродят среди Изданий к югу от него. С чего бы им лезть в джунгли? Дженнаро старался двигаться как можно тише, но, к сожалению, все равно производил довольно много шума. Он заставил себя умерить шаг, сердце бешено колотилось в груди. Листва перед ним была настолько густой, что он ничего не видел дальше полутора-двух метров. Дженнаро уже начал думать, что он прошел мимо цели, когда справа за пальмами показалась крыша.
Он направился к зданию, обогнул его, нашел дверь и, открыв ее, проскользнул внутрь. Там было совсем темно, и Дженнаро обо что-то споткнулся. Мужской ботинок.
Дженнаро нахмурился. Подпер ботинком дверь так, чтобы она была распахнута настежь, и прошел в здание. Перед собой он увидел помост и вдруг понял, что не знает, куда идти... А радиопередатчик остался на улице! Черт побери!
Но в здании где-то должна быть рация! А если нет, то нужно просто разыскать генератор — и все! Дженнаро знал, как он выглядит. Наверное, генератор где-то в подвальном этаже. Дженнаро нашел лестницу, которая вела вниз.
Внизу было темнее. Он пробирался среди труб, почти не видя их, держа руки перед собой, чтобы не ушибиться головой.
Внезапно Дженнаро услышал рычание какого-то зверя. Дженнаро очень осторожно возобновил путь. Что-то капнуло ему на плечо и на руку. Жидкость была теплой и напоминала воду. Дженнаро потрогал ее в темноте пальцем.
Липкая... Он понюхал...
Кровь!
Дженнаро посмотрел вверх. На трубе, словно на насесте, всего в нескольких футах над его головой сидел велоцираптор. Кровь стекала с его когтей, С какой-то странной отрешенностью Дженнаро подумал, что ящер, наверное, ранен. А потом бросился бежать, но раптор прыгнул ему на спину и толкнул лицом на цемент.
Дженнаро был сильным мужчиной, он откинул хищника и покатился по полу. Обернувшись, он увидел, что раптор лежит на боку и тяжело дышит.
Точно, он ранен! У него повреждена нога.
Убить гадину...
Дженнаро вскочил и огляделся, ища оружие. Раптор по-прежнему тяжело дышал, лежа на полу. Дженнаро суматошно искал что-нибудь, хоть какую-то замену оружию. Когда он опять повернулся к ящеру, тот исчез.
Лишь его рычание эхом отдавалось в темноте.
Дженнаро обошел помещение, вытянув перед собой руки, и вдруг почувствовал острую боль в правой ладони.
Зубы...
Он укусил меня!
Раптор мотнул головой, и Дональд Дженнаро, не ожидавший рывка, упал.
Малкольм лежал в постели весь в поту. Услышав, что приемник затрещал, он встрепенулся.
— Ну как? — поинтересовался Малдун. — Есть что-нибудь?
— Абсолютно ничего, — ответил Ву.
— Черт побери! — Молчание. Малкольм вздохнул:
— Я жду не дождусь, когда же он расскажет нам про свой новый план. Наступила пауза.
— Я хотел бы, — сказал Малдун, — собрать всех в гостинице и перегруппироваться. Но не знаю, как мы туда доберемся.
— Перед центром для гостей стоит «джип», — сообразил Ву. — Если я к вам подъеду, вы сможете заскочить в него?
— Возможно. Но вам придется покинуть контрольный пост.
— Я все равно тут не у дел.
— Видит Бог, это так, — согласился Малкольм. — Контрольный пост без электричества — не контрольный пост.
— Ладно, — решил Малдун, — попробуем. А то все выглядит довольно скверно.
Лежа в постели, Малкольм проворчал;
— Скверно?! Да это самая настоящая катастрофа!
— Рапторы собираются сопровождать нас, — заметил Ву.
— Лучше отключить связь, — сказал Малкольм, — и приступить к делу.
Радио, щелкнув, отключилось. Малкольм закрыл глаза и мерно задышал, экономя силы.
— Расслабьтесь, — попросила Элли, — и не расстраивайтесь.
— Вы понимаете, о чем мы на самом деле говорим? — начал Малкольм. — Все эти попытки установить контроль... Мы говорим о мировоззрении, существующем на Западе более пятисот лет. Оно возникло в те времена, когда Флоренция была главным городом мира. Основополагающая идея любой науки в том, что это новый взгляд на реальность, что законы мироздания объективны и не зависят от чьей-либо веры или национальности. Словом, что все в мире устроено рационально. Эта идея была тогда новой и возбуждала умы. Она открывала перспективы и внушала веру в будущее. Старая средневековая система, существовавшая многие столетия, была отброшена. Средневековый мир феодальной политики, религиозных догм и отвратительных суеверий рухнул под натиском науки. Но на самом деле это случилось потому, что средневековая система перестала работать. Она уже не работала ни в экономике, ни в познании Вселенной. Она не соответствовала миру, пришедшему на смену средневековью.
* * *
Малкольм закашлялся.
— Но в наше время, — продолжал он, — наука как система убеждений насчитывает сотни лет своего существования. И подобно давней средневековой системе, наука перестала соответствовать окружающему миру. Наука достигла вершины своего могущества, и стали видны границы ее применения. Преимущественно благодаря науке миллиарды людей живут в тесном мирке, пронизанном множеством связей. Но наука не подскажет, что нужно делать в этом мире или как в нем жить. Наука может объяснить, как построить ядерный реактор но не подскажет, что строить его не следует.
Наука может создать пестициды, но не говорит, чтобы ими не пользовались. И наш мир превращается в тотально загрязненный. Загрязнен воздух, загрязнены вода и почва, и все это из-за бесконтрольного развития науки! — Малкольм вздохнул. — Это ясно почти каждому.
Наступила тишина. Малкольм лежал с закрытыми глазами и тяжело переводил дух. Никто не произносил ни слова, и Элли показалось, что Малкольм заснул.
Вдруг он резко приподнялся.
— В то же время исчезло важнейшее интеллектуальное оправдание существования науки. Еще со времен Ньютона и Декарта наука предлагала нам картину полнейшего контроля. Она претендовала на то, что будет контролировать все на свете, поскольку постигнет законы природы. Но в XX веке эта вера была безнадежно поколеблена.
Сначала Гейзенберговский принцип неопределенности установил пределы тому, что мы можем узнать о субатомном мире. Можно сказать: «Ну и ладно! Никто из нас не живет в субатомном мире. В обыденной жизни это не имеет значения». Затем теорема Геделя наложила ограничения на математику — формальный язык науки. Математики всегда считали, что их языку присуща некая особая истинность, идущая от законов логики. Теперь нам известно, что так называемая «причинность» оказалась игрой по произвольным правилам. Это все не такие узкие вопросы, как нам представлялось.
