И поскольку Испанию и другие страны куда больше заботили результаты ближайших выборов, чем судьба «Престижа», судну, несмотря на обращения команды и судовладельцев, было отказано в убежище. Из этих же соображений капитана Мангоураса заставили запустить двигатели и валить подальше от берега, хотя вибрация моторов могла увеличить утечку. По тем же самым причинам, после того как Испания, поторговавшись с голландской спасательной компанией, так и не позволила ей никого спасти, судно было отбуксировано в открытый океан, и кому какое дело, что северная Атлантика в это время года славится своим скверным нравом. «Престиж» выставили прочь из наших вод, только что пинка под зад не дали, запретили уклоняться от заданного курса — и ничего, что волны бьют в борт с пробоиной. И пошел танкер к островам Зеленого Мыса или куда там еще, унося с собою будущее нефтяное пятно прямиком к Гольфстриму. Но кого это трогало? Был приказ — гнать в шею и подальше. А там — гори все синим пламенем. Лишь бы не созывать кризисного кабинета. Лишь бы не пришлось ничего менять в Испании или, боже упаси, отменять охоту дона Мануэля Фраги
[47]
.
И тут же подоспел второй фронт — информационный. Гнусные пираты! Плавучий мусор! Паскудные однокорпусные калоши! И дальше в том же роде, кто во что горазд. Наскребли по сусекам экспертов — этих прихлебателей, не вылезающих из теле- и радиоэфира, забили ими все программы, вплоть до гламурных ток-шоу, перекрыли всякий доступ информации, вступающей в противоречие с официальной версией. И ни слова о давно вроде бы принятых пакетах документов «Эрика 1» и «Эрика 2»
[48]
и о том, где же наше специально на этот случай приобретенное очистное оборудование, и о том, куда делись разработанные планы действий на случай загрязнения нефтепродуктами, или почему в Галисии, в зоне риска, ничего не было предусмотрено и заготовлено, кроме разве боновых заграждений, и те пришлось спешно подвозить из других мест. И, разумеется, поскольку это противоречило демагогической тактике текущего момента, ни слова не было сказано о том, что танкеры с двойной обшивкой — это прекрасно, превосходно. В будущем. На сегодняшний день это совершеннейшая утопия, большинству судов, перевозящих сырую нефть и продукты переработки, не меньше двадцати лет, и все они — однокорпусные, и в Испании, и во всем остальном мире. И почему никто не объяснил, что в Испанию морем доставляют триста миллионов тонн самой разной продукции, без которой не было бы ни света, ни воды, ни автомобилей, ни много чего еще? Вместо этого продолжают кричать о старых корытах и пиратах-перевозчиках. Естественно. В этой стране трусливых подонков, где всяк боится, как бы чего не вышло, идиоты добились только того, что теперь на любое судно, «Престиж» или нет, смотрят как на зачумленное. Как на нелегального иммигранта.
Да, кстати. Было бы хорошо и душеподъемно, если бы кто-нибудь из министерства развития, или кто там еще примкнул, объяснил бы, что испанские торговые суда, как и суда этих «русских пиратов» и этих «чертовых греков», которых так полощут в наших газетах, тоже по большей части ходят под «удобными флагами». И сюда можно было бы добавить, что «Престиж» — этот морской сброд, как мы его называем, ходил под флагом Багамских островов — под белым флагом. Что по международной шкале означает высокий уровень безопасности. И вот какая штука… у Испании-то флаг серый. Но это, конечно, другое дело. Это Испания.
2003
Пако-Мореход отдал концы
Умер Пако-Мореход, а меня не было при этом. Не смог приехать. Не смог проститься. И не знал, что он заболел. Я был далеко, в Италии, когда какое-то время назад позвонили и сообщили, что он плох. «Плохи его дела», — сказала тогда дочка. Рак. Дело это как вскрылось, так сейчас же и закрылось, и врачам оставалось лишь развести руками. Ничего не попишешь, Пако. И его положили в больницу в Картахене дожидаться. Лишь тогда я об этом узнал. Пако умирал, а я был в Милане и раньше чем через неделю вернуться бы не поспел. «Он не звонит и даже не вспомнил обо мне» — были его слова. И с этой уверенностью он и умер. Когда же я позвонил и смог поговорить с его женой, он лежал с кислородной маской и уже ничего не сознавал. И отчаливал в небытие, думая, что я забыл его. А я, узнав, позвонил его тезке — Пако Эскудеро с местного телевидения, уважаемому журналисту и брату моему с тех еще пор, когда мы вместе зубрили «Arma virumque cano»
[49]
. Мореход при смерти, сказал я ему. Безнадежен и не протянет до моего возвращения, однако я хочу, чтобы люди знали: он умер, как Господь велел. Как подобает хорошему человеку, моряку и живой легенде. Еще хочу, чтобы он знал, что его не забыли, не закопали как собаку. Что я помню о нем, что мы его вспоминаем. «Спокойно! — сказал мне всемогущий Пако с телевидения. — Спокойно! Я все устрою».
Канал «ТелеКартахена» не так давно прислал мне запись материала, прошедшего в выпуске новостей: там бронзоволицый, голубоглазый, седокудрый Пако-Мореход, слегка пополневший со времен моего отрочества, гуляет со мной в порту, пьет пиво в барах «Соль», «Обрера», «Валенсия» или стоит перед витриной «Гран-Бар» на Калье-Майор. Дело происходит сразу после выхода романа «Тайный меридиан», где повествуется о море и о моряках, а Пако, который там действует под именем Педро, всякий может узнать по речам, по молчаниям, по движениям. Ну, насчет молчаний я слегка загнул, потому что в последние годы Пако сделался словоохотливей, чем прежде и всегда. Оно и понятно, годы берут свое — сознаешь, что скоро предстоит укладываться в дальнюю дорогу, а ведь не хочется уносить с собой все, что держал в себе. Старик был одним из последних осколков минувшей эпохи, когда люди зарабатывали себе на жизнь в порту чем и как приходилось — ловчили и химичили, не брезговали и контрабандой, постоянно — за исключением дней и ночей, проводимых на качающейся палубе, — балансируя на внешней и весьма зыбкой грани нарушения закона. Он был не учен, но обладал глубокой мудростью этого средиземноморского мира: это его солнце и соль навсегда впечатались в бесчисленные морщинки вокруг глаз. Он знал, что такое море и что такое жизнь, которые, по его убеждению, друг друга стоят. Может быть, еще и потому стал он в последние годы разговорчивей, что хотел как-то избыть демонов, которых засадили ему в душу портовая администрация, городские власти, правовые нормы и общая их не скажу какая мать, совокупными усилиями заставившие его за бесценок продать баркас и, осев на суше, превратиться поневоле в пенсионера — двадцать четыре тысячи долбаных песет
[50]
в не менее гребаный месяц. Тут мне пришлось узнать моих соотечественников. Года два я лично предлагал дельным и разумным людям: давайте я сам куплю этот баркас, приведу его в порядок — стоить это должно было недорого, — с тем чтобы они приткнули его в надлежащее место, не дав пропасть этому скромному кусочку портовой истории Картахены. Однако им было глубочайшим образом наплевать, с баркасом обошлись точно так же, как с его хозяином, и пришвартованный у коммерческого причала «Мореход» — ибо именно так назывался на самом деле баркас «Карпанта», появляющийся в моем романе, — сгнил на солнцепеке. И больше я о нем ничего не знаю.
