— Каждый баллончик тянул на шестьсот песет, — продолжал Крот. — Так что приходилось тырить материал в москательных лавках. Когда взялись за сложные композиции, начали переделывать расширители, чтобы струя краски шла гуще. В это время появились аэрозоли с красками более разнообразных цветов, и краска эта шла под меньшим давлением, а баллончики снабжались клапанами разного типа, чтобы варьировать струю, — «Фелтон», «Новелти», «Дупли-Колор», «Аутолак»… И мы изощрялись кто во что горазд… Сами научились смешивать краски. И это помогало управляться за двадцать минут с тем, на что раньше уходил час. Снайперу нравился стиль помпезный — синие тона на лиловом или красном фоне, и буквы обязательно чтоб обведены черной каймой. Еще использовал белый и серебряный — и это оказалось самое то. Попал в яблочко. Они его и прославили… Сначала он подписывался Квo, потому что был фанатом группы Статус Кво — ну, знаешь «In the Army Now»
[99]
и прочее… Но очень скоро взял себе тэг Снайпер.
— У вас были правила какие-то?
— Раза два встречались с Пружиной. Вот он был парень с принципами. Благородный, можно сказать, человек. Он нам сказал такое, чего мы никогда не забывали: «Мы возвращаем городу кислород, уворованный у него теми спреями, которые не наносят краску». И еще, что уважение — не пустой звук: надо знать, на какой стене ты можешь писать, а на какой — нет. «Мир граффити стоит вне закона, однако внутри него законы есть, и они всем известны». Памятники, к примеру, уважать надо, нельзя делать свою роспись поверх чужой, если только не хочешь начать войну… Я все эти правила соблюдал, а Снайперу было глубоко наплевать и на них, и на всех вокруг, и выеденного яйца для него не стоило, если кто-то закрашивал его картинку…
Слабой улыбкой он чуть приоткрыл зубы, а мышастые глаза, казалось, посветлели.
— Я пишу, чтобы знать, кто я такой и где прохожу, повторял он. Пишу, чтобы знали, как меня не зовут. — Крот улыбнулся шире, явно что-то припоминая. — Слово со звоном.
— Вероятно, ему было что сказать. Или он так думал.
— Каждому, кто рисует на стенах, есть что сказать. Каждый знает, что ты — это ты и что другие тоже это знают. Пишешь ведь не для публики, а для других райтеров. Каждый имеет право на полминуты славы… Но Снайпер в отличие от меня мигом смекнул, насколько же это дело мимолетно. Меня всерьез доставало, что с нами борются. А для него в этом и был самый кайф. Это — «Тридцать секунд над Токио»
[100]
, любил он повторять. Обожал это кино и твердил, что на самом деле оно — про нас, про граффитчиков. Его заводило, что гибнет столько летчиков. Тысячу раз заставлял меня смотреть. Это и еще «Из первых рук» с Алеком Гиннессом
[101]
, там про одного английского художника… Кинцо и вправду доставляет… И мы каждую ночь выходили с мечтой о железнодорожных станциях и вагонах метро. Мечтали получить свои тридцать секунд над Токио.
— Фотографий того времени нету?
— Со Снайпером? Да ты что… Об этом и заикнуться нельзя было. Никогда не позволял себя снимать.
— Даже друзьям?
— Да никому вообще. Тем более что друзей у него было немного.
— Волк-одиночка, значит?
— Нет, не совсем. — Крот задумался на миг. — Скорее — парашютист, приземлившийся в чужой стране. Он был из тех… из таких, кто, знаешь, вроде формально и входит в группу, а если приглядеться — нет, всегда на отшибе, всегда сам по себе.
— Мне пора закрываться, — сказал он, взглянув на часы. — Я вернулась в бар напротив и стала ждать. Крот присоединился ко мне через пятнадцать минут, когда опустил жалюзи, как полагается, размалеванные граффити. Он был в сильно ношенной армейской зеленой куртке, а черную шерстяную шапку держал в руке. Заказал красного вина и присел к стойке. В свете уличных фонарей, процеженном оконными стеклами, лицо его вдруг постарело.
— Снайпер любил повторять, что без росписи вагонов славы не добыть. И мы работали на станциях Аточе, Алькоркона, Фуэнлабрады. И в метро, конечно. Бомбили тоннели и стены депо. Сначала наши граффити не замазывали, и несколько недель кряду можно было видеть, как они вдруг проплывают мимо тебя за окном вагона. Мы их фотографировали, вклеивали в альбомы. Интернета в ту пору еще не было.
— А правда, что это вы изобрели «стопкранство»?
— Сущая правда. А потом распространилось по всему свету. Вклад Мадрида в мировую культуру граффити. И внесли его мы со Снайпером… Помню, как-то раз в Лос-Пеньяскалес стояли на путях, расписывали борт вагона. Поезд тронулся, Снайпер заскочил внутрь, дернул рычаг, спрыгнул и завершил дело. Вот это было по-настоящему круто.
А малевать где попало, добавил он через мгновение, это — для мальков. Надо было отыскивать трудные места, планировать акцию, перемахивать ограды, влезать через отдушины, внедряться, прятаться, идти по тоннелям в темноте, рисовать без света, чтобы не засекли, — и чувствовать, как бушует адреналин в крови, покуда простые смертные насасываются винищем или дрыхнут. Рисковать свободой и деньгами — и все ради того, чтобы в шесть утра полусонные граждане на перроне увидели, как мимо плывут твои композиции.
— Мы усиленно тренировались. Надо быть в форме, чтобы перескакивать через заборы и удирать, чтоб не поймали. А гонялись за нами — страшное дело… Снайпер однажды решил не убегать, а отбиваться. Сказал, что в группе мы не менее опасны, чем полиция или охранники. Потому что нам надоело терпеть побои и всякие издевательства. И вот мы решили собрать коллег, укрепить тылы. Снайпер это придумал, и несколько раз мы действовали группой, сцеплялись с охраной. Обычно-то он всегда действовал в одиночку, если не считать, понятно, меня. И после того как мы расстались, другого напарника он себе не завел. Случай довольно редкий, потому что когда райтеры работают сообща, они подначивают друг друга, берут «на слабо» — а потом есть что вспомнить и о чем поговорить. Но вот он был такой. Знаешь — из тех, которые на революцию смотрят с балкона, потом выходят на улицу, организуют жителей и становятся во главе. А после победы — исчезают.
— Он крутил любовь с кем-нибудь? Как у него было с этим делом? Встречался, как это называется?
