Было совершенно ясно, что после того, как я упомянул Аркадия Брома, он замкнулся и отказался помогать. Почему? Сам фотограф внешне и повадками очень походил на тех, кого фотографировал. А Бром был сутенером из этой среды. Может быть, между ними существовала любовная связь, и потому фотограф замолчал, услышав имя своего… товарища? Сутенеры в обычной жизни частенько были любовниками своих подопечных — как-то я уже рассказывал про «котов» и их «теток».
Но как это выяснить? Знакомства в среде мужеложцев у меня были — в основном речь шла о некоторых собратьях по профессии репортера, представителях богемы. Прав был Петр Петрович Арцаков — последние годы эта болезнь начала превращаться в эпидемию, захватывая творческие круги двух столиц. И не потому, что такова была природа этих художников, поэтов, танцовщиков балета, музыкантов и писателей. Просто… это было модно. Новый век, который согласно математикам еще и не начался вовсе, уже сместил какие-то глубинные внутренние пласты человека. Если всю вторую половину века прошедшего молодежь увлекалась идеями социальными, шла от народничества с его «хождением в народ» до терроризма, то теперь общим настроением был второй, очень мощный расцвет нигилизма, отрицания традиций и устоев — причем вместе с традициями косными отбрасывались и те, которые даже мне казались вполне понятными и нужными. Например, любовь к женщине. Стало принято считать всех женщин охотницами за деньгами и наслаждениями. Женщину низвели до уровня самки. Отношения с женщиной рассматривались как нечто низкое, плебейское. В то время как эксперименты с мужчинами признавались поиском высокодуховного. Социальные идеалы, принцип не службы, а служения, служения не государству, а народу, были почти забыты. Вспомнили вдруг о Спарте и тамошней традиции составлять военные отряды из мужчин-любовников, которые стояли насмерть, стыдясь бегством и слабостью подвести своего возлюбленного. Кто-то даже предлагал формировать такие полки и в нашей армии. Впрочем, это предложение пока встречалось громким смехом — откуда, мол, мы наберем столько солдат определенных наклонностей? Впрочем, скосив глаза на бульвары, проплывающие мимо, я подумал, что эту идею вполне уже можно осуществить. Если Арцаков прав, то стайки вычурно одетой молодежи, бродившие по ним, сплошь состояли из таких вот «бойцов»! Неожиданным образом мои размышления подтвердил вдруг извозчик. Указав кнутом на бульвары, он сказал:
— Тьфу, стыдоба! И ходють тут, проклятые, совсем разум потеряли.
— Кто? — спросил я.
— А вот энти — петушата. В пролетку садятся и ну обжиматься, целоваться. Едешь, все вроде как оборачиваться не оборачиваешься, так спиной энто бесстыдство чуешь.
— Так ты и не сажай их.
— Не сажай! Ну, вы, барин, и скажете! — мрачно изрек извозчик. — Мы правов таких не имеем, чтобы пассажира не сажать. Ежели городовой узнает — живо лицензию сдавай. У нас с энтим строго! Вот и сажаешь. Особо скубентов много. А есть которые как девки накрашены. Ей-богу, хоть переходи в другую артель — чтобы подальше от бульваров ездить-то.
— Так и переходи.
Он полуобернулся ко мне.
— Переходи! Не-е-ет, барин, это не так просто. В нашей-то артели все свои — из одной деревни. Тута я уже годков пять батрачу — и залог уже выплатил. А перейду я в другую артель — там что? Всяк чужой, всяк не родной. Да еще и сначала все начинать? Не-е-е-ет, это не пойдет.
— Хоть платят они нормально? — спросил я.
— Платют нормально, — кивнул извозчик, — сверху на чай накидывают. А когда пьяненькие, так и не считают. Да только, по мне, пусть поменьше платют, да не целуются.
«Петушата»… И вправду, многие были похожи на молодых петушков — ярко, вызывающе одетые, заменившие по случаю холодной ноябрьской погоды свои красные галстуки на такие же вызывающе-красные шарфы, с пальцами, унизанными перстнями, с шапочками, сдвинутыми на самое ухо… Обычные прохожие опасливо обходили стороной их шумные компании, оккупировавшие бульварные скамейки, стоявшие в ряду черных оголившихся по случаю поздней осени деревьев. Они забирались на них с ногами, садились на спинки, чтобы не испачкаться, а сами пачкали сиденье своими грязными калошами. По городским правилам это считалось ужасным преступлением, но «петушатам» и дела не было до городовых: сделают им замечание — они слезут, перейдут на другой насест и снова кукарекать на всю округу.
Впрочем, это была только видимая часть большого ныне сообщества женоненавистников. Как я говорил уже, среди моих знакомых тоже были его приверженцы, однако вот уж их назвать «петушатами» язык никак не поворачивался. В их облике не было никакой крикливости — скорее некая чрезмерная для мужчины элегантность и тонкость поведения. Впрочем, наводить справки среди этой части своих знакомцев показалось мне не самой удачной мыслью — я подозревал, что они не пересекались с тем миром «петушат», который все больше захватывал и бульвары, живя в своей особой реальности.
Мы пересекли Тверскую у памятника Пушкину и, свернув на Дмитровку, подъехали к ателье Ламановой, когда уже начало понемногу смеркаться. Расплатившись, я вошел внутрь и застал небольшой переполох. Ламанова, чем-то взволнованная, отдавала указания девушкам, которые бегали по гостиной с тряпками, протирали ручки и спинки кресел. Другие метелочками из перьев смахивали пыль с драпировок и освежали их из пульверизаторов. Пахло свежими духами и немного подмокшей тканью. Все люстры сияли ярким светом.
— Владимир Алексеевич! Как вы вовремя! — вскрикнула Ламанова, увидев меня. — Это просто какой-то кошмар! И еще в такое время!
— В какое время? — поинтересовался я, передавая пальто и папаху в руки молоденькой девушки, прибежавшей ко мне по знаку «мамы Нади», как ее называли собственные портнихи.
— Идите сюда!
Я подошел. Ламанова схватила меня за рукав, потянула за ширму и усадила в стоявшее там кресло.
— Хотите чаю или кофе?
— Кофе.
— Люся! Кофе Владимиру Алексеевичу!
— Так что случилось?
— Ну, во-первых, меня шантажируют. А во-вторых, все это очень не ко времени, потому что мне нужно с вами поговорить, а сейчас придет очень важная клиентка, и я обещала ей устроить дефиле.
— Устроить что?
Мое удивление было нетрудно понять: еще по службе в армии я знал, что дефиле — это простреливаемое пространство. Но никак не мог вообразить, что где-то тут засела рота солдат или целая артиллерийская батарея.
— Дефиле. Впрочем, вы, скорее всего, не поймете. Ну, ничего. Сделаем так. Я вас не отпущу — слишком вы мне сейчас нужны. А то уйдете — и поминай как звали. Нет! Вы тут посидите, погреетесь. Можете подремать, если хотите. Или даже подсматривайте — вот в эту щелочку. Думаю, вас это заинтересует. Только — ради бога — ни строчки в газете. Поклянитесь!
— Клянусь, — улыбаясь, сказал я.
Вот, честно, никогда с такой легкостью я не клялся женщинам. Впрочем, Надежда Петровна была такой обаятельной дамой, что я бы дал ей, наверное, любую клятву, которую она попросила — такова была сила ее женской магии. Но это было как раз понятно — при ее роде занятий.
