— Да уж! Городок у нас такой маленький, что двум людям в нем и разойтись негде! — услышал я веселый голос справа. Повернувшись, я увидел доктора Зиновьева — он застегивал свой кожаный саквояж с инструментами.
— Павел Семенович! Опять вас позвали? — спросил я, здороваясь.
— Да! В наказание, как я думаю!
— За что же вас наказывать? — спросил я.
— А вот за тот случай в Палашевском — помните? Где юноша как бы повесился. — Конечно, помню.
— Так я протокол о самоубийстве не подписал-с! Да-с! Не подписал! А представил особое мнение — о характере повреждения черепа, которое указывает скорей на убийство и последующее повешение. Очень это не понравилось следователю. И он на меня нажаловался. — А что же такое он про вас сказал?
— Что я, мол, ставлю следствию палки в колеса, а еще общаюсь с посторонними лицами, находясь при исполнении.
— И с какими такими лицами посторонними вы общаетесь при исполнении? — спросил я, хотя уже и сам догадался. — Уж не со мной ли?
— С вами, с вами, дорогой мой Владимир Алексеевич!
— Но это же чушь!
Доктор наконец справился с саквояжем и начал наматывать длинный вязаный шарф.
— А, ерунда! Начальство все равно его жалобу под зеленое сукно сунет. Он в Сыскном недавно, его из Костромы сюда перевели. Не пообтесался еще в Первопрестольной. Порядков наших либеральных не знает. Это я все шучу, Владимир Алексеевич! Пришли взглянуть на покойника?
— Да. Что с ним?
Зиновьев подмигнул мне, пригладил свою черную бороду, а потом сказал тихо:
— То же самое, что и в Палашевском.
— То есть?
— Удар сзади по черепу. Правда, вешать его потом не стали, а просто придушили руками. Но размер вмятины, как мне кажется, должен совпадать. Я сейчас в морг, где дождусь, когда привезут это тело. И сравню. Если интересно — приезжайте ко мне. Попьем чайку и поговорим. А не будет времени, так пришлите кого — я вам все запиской опишу. — Спасибо вам, Павел Семенович. Из комнаты донесся голос:
— Костя, посмотри, кто там в прихожей болтает?
В дверях, ведущих внутрь квартиры, появилась голова молодого человека. Он внимательно меня осмотрел, а потом крикнул через плечо:
— Это репортер, Захар Борисович!
— Гони его!
— Это Гиляровский! — крикнул я в сторону комнаты. — Захар Борисович, пустите посмотреть!
Послышались шаги, и дверь распахнулась. В проеме стоял невысокий сухопарый человек в сером костюме. Коротко стриженный, с небольшими колючими усиками над верхней губой. Это был инспектор Сыскного отделения, знакомый мне еще с прошлого года, когда в цирке Саламонского на Цветном бульваре началась эпидемия «смертельных номеров». Сталкивался я с ним и в этом году, в Пасху, когда описывал события, связанные с авантюрой актера Мамонта Дальского, чуть было не завершившейся большой трагедией для русского драматического искусства.
— Господин Гиляровский, — резко сказал Архипов, — вы что, решили следить за мной?
— Ни в коем случае.
— Так откуда вы тут взялись?
— Оттуда, — указал я на окно. — С улицы. Архипов недовольно выдохнул.
— Владимир Алексеевич. Попробую еще раз. Откуда вы узнали об этом? — Он мотнул головой назад, видимо, в сторону трупа.
— Встретил знакомого корреспондента, который здесь недавно проезжал. Архипов вздохнул.
— Н-да… Квидквид латет аппаребид.
[2]
Потому-то многое и остается без возмездия. Ну что же, входите. Скрывать от вас что-то в этом городе все равно бесполезно. Но… Давайте уж и договоримся, как раньше, пока следствие не закончено — ни строчки в газете.
— Хорошо, договорились, — легко согласился я, тем более что писать о происходящем я и так не собирался, помня настойчивые просьбы Ламановой.
Мы прошли в просторную гостиную с высокими окнами, по бокам которых были красиво собраны темно-изумрудные гардины с золотой полосой. Несмотря на то, что из-за открытых окон в комнате было светло, люстру все же включили. Мебель, обитая тканью того же цвета, что и гардины. Небольшой столик коричневого дерева с бутылкой вина и двумя бокалами. И у столика, лицом вниз — человек в женском платье светло-зеленого цвета, с неестественно вывернутыми руками и с маской на лице.
Убитого я узнал. На фотографии он стоял за спинкой дивана слева. Я узнал его по платью. Из-под юбки торчали серые пижамные штаны с босыми ногами. Домашние туфли валялись неподалеку. Отчего-то большинство мертвецов, которых я видел, были без обуви — как будто в загробную жизнь, как в мечеть, нельзя входить обутым…
— Ковалевский Иван Иванович, сахарозаводчик, — сказал Архипов, кивая в сторону тела. — Убит ночью. — Чем его?
— Оглушили тупым предметом, ударив по затылку, а потом зарезали вот этим. — Архипов указал на небольшой персидский кинжал, лежавший на столике за бутылкой. — Горничная говорит, это местная вещичка, хозяйская. Похоже, он им бутылки открывал. — Как это? — удивился я. — Штопором удобнее.
— Штопор спрятан в ручке. На вид — кинжал древний, а на самом деле — подделка под старину. Скорее сувенир, чем оружие.
— Зарезали сувениром…
— Да ладно, Владимир Алексеевич, — дернул скулой Архипов. — Вот что я вам скажу, у меня тут труп купца с маской на лице. И вы заявляетесь. Что это значит?
— И правда, что? — Я постарался сделать самое невинное лицо.
— Это значит, что у меня проблема, — печально сказал Архипов. — Дело, по-видимому, не из простых. — Ну…
— Бросьте нукать. Каждый раз, когда я с вами встречаюсь, речь идет о делах непростых. Но… — сказал он, вдруг ухмыльнувшись, — интересных. Быстро выкладывайте, почему вы явились именно на это убийство. Но только не морочьте мне голову своей репортерской работой. Я-то знаю, что как репортер вы уже давно не занимаетесь криминальными темами. Вам бы все больше подрывать основы, клеймить власти и звать на баррикады.
— Помилуйте, Захар Борисович! Кого это и когда я звал на баррикады?
— Звали, звали. Мы хоть и не из жандармского корпуса, однако и до нас кое-какая информация доходит. — Никого не звал! — возмутился я. Архипов вздохнул.
— Владимир Алексеевич! Ну, шучу я. Может, еще и не звали. Вот только мне странно — вы человек уважаемый, с огромными связями в артистическом и литературном мире. Солдат, прошедший войну. Знаменитый журналист. А чита ешь вас — так иногда кажется, что так до сих пор в бурлаках и подвизаетесь. Что это за мода, простите, без передышки ратовать за счастие народное?
Я подошел к телу и снял с убитого маску. Лицо мужчины было гладко выбритым, типично русским. И нос, и рот, и скулы — все черты были русскими. На улице за такого взгляд бы даже не зацепился — настолько физиономия была обыкновенной.
