— Вот что, — сказал я. — Напишите письмо, что вы согласны уплатить двадцать тысяч. Но сами передавать деньги боитесь и потому за вас деньги буду передавать я.
Ламанова нахмурилась.
— Я же говорю — у меня нет денег. А если и были бы — все равно я бы их не отдала.
— Надежда Петровна, милая моя, — сказал я как можно мягче. — Вы попали сейчас в совершенно патовую ситуацию. Денег у вас нет, но не отдать вы их тоже не можете. Значит, нужно отдать. Но… не деньги!
— А что же? — удивленно спросила Ламанова.
— «Куклу».
— Какую куклу? Вы шутите, Владимир Алексеевич? Я не совсем понимаю вашего веселья. Да вы просто сошли с ума! И что мне теперь делать? Единственный человек, на которого я могу сейчас положиться, сошел с ума!
— Надежда Петровна! — повысил я слегка голос. — Погодите! «Куклой» на воровском жаргоне называют пачку резаной бумаги — да хоть газет. Их режут по размерам денежной купюры. Сверху и снизу прикладывают настоящие купюры. Так что кажется, будто ты держишь в руках пачку ассигнаций. А на самом деле красная цена им — почти никакая. — А зачем?
— «Куклу» пойду передавать я. А пока шантажист будет разбираться, что да как, тут же его схвачу и потолкую. — В одиночку! — ужаснулась Ламанова.
— Не беспокойтесь, Надежда Петровна, я в турецкую пластуном служил. «Языков» брал. Мне не впервой!
Конечно, если говорить честь по чести, то все это проделывал я более двадцати лет назад. Но даже сейчас, когда до пятидесятилетнего юбилея оставалось всего ничего, чувствовал себя все еще в силе благодаря регулярным занятиям в Гимнастическом обществе.
— Вы уверены, Владимир Алексеевич?
— Уверен. Так что пишите. А «куклу» я сделаю сам, дома. Вам даже и тратиться не придется.
Ламанова написала письмо, и я взял его с собой.
До шести оставалось еще время, впрочем, немного. Я перекусил в кофейне неподалеку, немного побродил вокруг Страстного монастыря, не решаясь удаляться далеко.
Без десяти шесть уже подходил к ее ателье.
Мальчонку я заметил издали — он стоял, закутанный по брови в серые тряпки, опершись спиной к стене возле витрины, надвинув картуз с мятым матерчатым козырьком.
— Эй, малый, — позвал я его. — Письма ждешь?
Мальчишка сделал движение, как будто собирался сбежать, но я уже вынул письмо Ламановой из кармана и показал ему.
— Стой! Вот оно.
Не говоря ни слова, малец взял у меня письмо красными от холода пальцами и сунул в карман. Карман этот был с прорехой — так что край письма тут же высунулся наружу.
— Хочешь заработать? — спросил я. — Скажи мне, куда ты понесешь письмо? На меня взглянул серый любопытный глаз.
— Скока дашь? — спросил хриплый детский голос.
— Полтинник.
— Целковый!
Цена за такие сведения была все равно мизерная. Я достал портмоне и вынул рубль.
— Держи.
Красные детские пальцы схватили монетку. Шмыгнул сопливый нос.
— Так куда письмо несешь?
— Пушкину.
— Куда? — удивился я.
Мальчик пошел в сторону Страстного бульвара. Я за ним. Мы остановились на углу, и мальчишка мотнул головой в сторону памятника Пушкину с той стороны Тверской.
— Туда. Прощай, дядя.
Он сорвался с места и рванул в сторону мостовой. Я, как мог, побежал за ним. Но парень, ловко петляя между экипажами, извозчиками и телегами, проскочил Тверскую, скрывшись от меня.
Я все же сумел довольно быстро перебраться на ту сторону и, тяжело дыша, нагнал его у памятника. Он стоял молча, будто поджидая меня. Я тут же взглянул на его карман — однако краешек письма оттуда уже не торчал.
— Кому ты отдал письмо? — спросил я.
— А рупь отнимешь?
— Нет. Кому ты отдал письмо?
— Ему, — малец пальцем показал на бульвар. Я увидел, как по нему, быстро удаляясь, бежал другой мальчишка. Вот он свернул направо и пропал. Я все понял. Этот трюк часто использовали карманники. Украв, например, часы, они тут же перекидывали его своим сообщникам — так что если карманника и поймают, то ничего при нем не найдут.
— Ты его знаешь? — спросил я, кивая в сторону, куда убежал второй мальчишка.
— Ага, — хрипло ответил мой визави. — Это Проха. Это он меня подрядил. Тока куда побег — не знаю. Не говорил он мне. Его самого кто-то нанял. Много дал — за молчание.
— А где твой Проха живет? На Хитровке? На Сухаревке?
— Ага. На Сухаревке.
Я кивнул. Что же, можно сходить на Сухаревку и попытаться найти этого Проху там. А потом уж у него узнать, куда он понес письмо.
— Пойду я? — спросил мальчик.
— Иди.
Он пошел — сначала медленно, потом шибче, потом и вовсе перешел на бег. Но вдруг остановился и хрипло рассмеялся.
— Эй, ты! — крикнул он мне надтреснутым голосом. — А может, и на Хитровке! Выудив из кармана целковый, мальчишка подбросил его, поймал и снова крикнул:
— Обманул я тебя, придурок! И пустился бежать, петляя между прохожими, которые отшатывались от его нелепой фигурки.
Я со злости сплюнул! Никогда нельзя верить этим пронырам! Впрочем, не сами они виноваты в том, что, живя в среде опустившихся людей, перенимали у них самые некрасивые и страшные привычки. Просто не повезло им родиться на самом дне, где честные да добрые не выживали.
Я повернулся, чтобы вернуться к Ламановой и рассказать о случившемся. Пока я шел, меня не оставляла одна нехорошая мысль — а сумею ли я претворить свой план по передаче «куклы» и захвату шантажиста, как я его излагал Надежде Петровне?
Потом тряхнул головой — незачем заранее унывать и сдаваться. Старый конь борозды не испортит! А я еще и не так уж стар!
9
Дело закрыто
Утром снова проснулся поздно — когда уже начало светлеть. Не торопясь вылезать из-под одеяла, я слушал, как на кухне гремит кастрюлями Маша, и вспоминал события вчерашнего дня. Мысли текли лениво и вразнобой — я вдруг подумал, что если все пойдет хорошо, то сегодня уже закончатся все беды Ламановой. И еще подумал — как жаль, что она взяла с меня обещание не писать об этой истории! Репортерская привычка собирать информацию и излагать ее со всеми подробностями, чтобы читатель мог своими глазами как бы увидеть происходящее, — это навроде хронической болезни. С ней можно бороться и подавлять, но она никогда не проходит. Раз заразившись, все время страдаешь этим зудом.
Наконец, вскочив с кровати, я сделал гимнастику, умылся и пошел завтракать.
Пока я расправлялся с сырниками, политыми сметаной, и омлетом с толсто порезанной и обжаренной ветчиной, Маша сидела напротив.
