13
Треисподняя
Уже начало темнеть. Ванька мой, сидя на облучке, читал «Московские ведомости» при свете фонаря, но как только я сел, сложил газету и засунул ее под себя.
— На Остоженку, — приказал я.
Иван снял пролетку с тормоза и тряхнул длинными вожжами. Мы тронулись в путь. Мне было интересно, что его так привлекло в газете, которую привычно называли «профессорской»?
— Что пишут? — спросил я.
— Да вот, про «боксерское» восстание читал. Какие эти китайцы все-таки настырные! Вроде как уже и договор с их царицей подписали, а они все никак не успокоятся. Как думаете, долго нашим еще китайцев-то усмирять?
— Думаю, к Рождеству управятся, — сказал я.
— А вот еще. Пишут, что эти дурные «боксеры» верят, будто они для пуль совершенно неуязвимы. И, мол, оттого лезут прямо на наши ружья. Мол, такая у них древняя вера. — Есть такое.
— Вот дурни! — Иван пустил лошадь быстрее, обгоняя по левой стороне дороги, что было строжайше запрещено, медленно плетущегося ломовика с длинной телегой, накрытой грязным брезентом. — Нешто от пули убережешься? Вы как думаете? Святой, может быть, и уберегся бы, а китайцы — какие они святые? Рожи желтые, молятся каким-то дьяволам, православных режут, как овечек. Какие ж они святые? Мы вовремя успели вернуться на свою сторону дороги — навстречу нам, разбрызгивая грязь колесами, неслась другая пролетка. Ее кучер был вынужден резко затормозить, отчего пассажиры — пара студентов — резко качнулись вперед, чуть не уткнувшись фуражками в спину кучера. Тот погрозил Ивану кулаком и разразился мощной бранью.
— Ну, Федот, ты чего разорался? — спросил Иван, ухмыляясь. — Не видишь — я еду!
Извозчик, названный Федотом, пригляделся и сплюнул на мостовую.
— Опять ты, Водовоз! Прешь не глядя! Ванька расхохотался:
— Да ладно тебе языком чесать! Времени нет! И мы умчались.
— Отчего он назвал тебя водовозом? — спросил я чуть погодя.
— А! — махнул рукой Иван. — Дело прошлое!
— И все-таки?
— Раз поспорили по пьяни с дружками. Я сказал, что могу от Тверской заставы до Кремля доехать, не расплескав стакана воды. Ну, поставили мне рядом на облучок стакан с водой. Я и поехал. — Не расплескал?
— Да какое! По пьяни же! Только тронул — стакан слетел и вдребезги. С тех пор Водовозом и кличут! Да уж, вез он действительно немилосердно, как дрова. Но зато быстро. Так что не прошло и четверти часа, как мы оказались на Остоженке. Наказав Ивану дожидаться меня, я сошел на тротуар, открыл дверь и скоро очутился в кабинете Петра Петровича Арцакова.
— Наша, — кивнул Петр Петрович, возвращая мне карточку, — откуда у тебя? Я коротко объяснил. Арцаков нахмурился и сунул в рот кривую сигарку, зажег спичкой и выпустил клуб дыма.
— Хреново получилось, — сказал он после недолгого молчания. — Просто нехорошо. Получается, что мы с тобой в этом деле оказались по разные стороны.
— Получилось.
— И что делать будем?
— А не можешь ты отказаться?
Арцаков постучал сигаркой по бронзовой пепельнице в виде свернувшейся калачиком ящерицы, стряхивая пепел.
— Не могу. По рукам ударил, задаток взял.
— Большой задаток?
— Двести.
Я вздохнул. Ну, ничего не поделаешь, взялся за гуж…
— Я дам столько же. Верни задаток и откажись.
Арцаков глубоко вздохнул и посмотрел на меня жестко.
— Не могу.
— Почему? — спросил я.
— По рукам ударили уже. Мы работу взяли. Как так — возвращать задаток? Ты, Владимир Алексеевич, наших правил не знаешь. Не в задатке дело. Отказаться от работы после того, как согласился — значит испортить себе репутацию. А в нашем деле репутация — важнее денег. Сам понимаешь — мы же по краю закона ходим. Тут документов не подписывают. В суд не подают. Если слова не держишь — все, никто к тебе не придет, ни о чем не попросит. Да, это было правдой. Просто удивительно, как в делах нечестных существовали свои понятия чести! Как те, кто постоянно нарушал законы государства, опасались хоть немного нарушить законы своего мира! Аристократы, которые кичатся строгим соблюдением законов чести, часто даже понятия не имеют, что есть честь, которую соблюдают намного строже — причем те люди, которых они считают совершенно бесчестными.
— Ну, хорошо, — согласился я, — пусть будет так. Значит, будем по разные стороны, Петр Петрович. Хоть мне этого и не хотелось бы. Но уж тогда не обессудь!
Арцаков кивнул.
— Не обессудь и ты, Владимир Алексеевич.
— Значит, будете жечь? Он удивился.
— Зачем жечь? Припугнем твою Ламанову покрепче. Найдет она денежки — уж поверь мне. Не в первый раз долги требуем.
— Да нет никакого долга! — сказал я сердито. — Обманывают тебя. Письмо это написано под мою диктовку — чтобы шантажиста поймать. Только и всего!
Арцаков пожал плечами.
— Может быть. А может, и нет. Письмо-то есть. Подпись есть. Значит, и должок есть. Меня попросили его взыскать, и я согласился. Вот и все. — Ну и упрям ты, Петр Петрович, — сказал я. — Самому-то не противно? Он набычился.
— А ты меня не попрекай, Владимир Алексеевич, — сказал он, не вынимая сигарку изо рта. — Ты в мои дела не лезь. Мы с тобой хоть и хорошие знакомцы, а все же не родственники. Чем я тут занимаюсь — это не твоего ума дело.
В воздухе отчетливо запахло ссорой, которая могла закончиться чем угодно. Крикни сейчас Арцаков своих «ангелов», и те тут же вынесут меня под белы ручки из конторы — хорошо еще, если бока не намнут. Конечно, просто так я не дамся, но вот только к чему было устраивать эту катавасию?
— Кто хоть заказал, не скажешь? Он мотнул головой.
— Знаешь, что не скажу.
— Ну, ладно.
Я поднялся со стула, подошел к двери и взялся за ручку.
— Так что? — спросил меня из-за стола Арцаков.
Я, не ответив, вышел, стараясь не хлопнуть дверью от злости.
— Куда?
— На Трубную. В «Крым»!
— Может, «Эрмитаж»? — спросил Иван, косясь недоверчиво на мою хмурую физиономию. — В «Крым»!
— Ну, как хочете, Владимир Алексеевич. Да только приличному барину место в «Эрмитаже», а не в «Крыму» будет.
Ну вот, подумал я еще злясь, стоило только пару раз поездить на одном извозчике, как он тебе уже и советы начал давать. Конечно, приличному человеку дорога скорее в респектабельный «Эрмитаж», детище Пегова и Оливье. А не в «Крым», который еще с шестидесятых прославился тем, что возвышался точнехонько над «Адом» с «Преисподней». «Адом» назывался трактир в огромном подвальном помещении между Грачевкой и Цветным бульваром, в котором собирались самые отчаянные разбойники — порой даже изменяя своей излюбленной хитровской «Каторге». Но «Ад» занимал не весь подвал — часть его была отгорожена дубовыми резными панелями — старыми, исцарапанными, протертыми и покрытыми толстым слоем сажи и жира — вероятно, когда-то эти резные панели украшали чей-то богатый дом. Каким образом они попали сюда — уже никто не помнил. Но если помнить, что собирались в аду мастера с большой дороги да любители чужого скарба, то понятно — они не были куплены хозяином трактира. Этого хозяина никто и никогда не видел. Знали только, что зовут его «Сатана» и именно ему относят всю выручку из второй части подвала, которая звалась «Преисподняя», или, как ее здесь величали, «Треисподняя». Она вся была перегорожена кирпичными стенами так, что оставался только центральный проход, освещаемый редкими керосиновыми лампами, и двери по обе его стороны. Здесь, в каморках, не имевших никаких окон, постоянно шла игра. Пускали в «Треисподнюю» только «грандов» московского преступного мира.
