Впрочем, таким «Ад» был в семидесятые. Теперь же трактир закрыли, а в подвале разместили спальню для половых ресторана «Крым». Во всяком случае, так говорили всем, кто любопытствовал.
И только надежные люди знали, что «Треисподняя» все еще действовала. Только теперь ею заправляли совсем другие люди. Именно к ним я и ехал. Я никогда до того не бывал в новой «Треисподней» и знал ее только по рассказам знакомых с Хитровки и иных злачных мест.
Вход в новую «Треисподнюю», как мне и рассказывали, был совершенно неприметен с улицы — надо было завернуть за угол мясной лавки, потом пройти кривым проулком и постучать в дверь, на которой не было даже ручки. Так я и сделал. Дверь открылась всего на дюйм — с моей стороны были видно, что она на толстой цепочке.
— Кто там? — спросил сиплый мужской голос.
— Я к Абубакару.
— Зачем?
— Поговорить.
— Он звал тебя?
— Нет, — честно ответил я.
— Тогда уходи.
— Не уйду.
Из-за двери раздался другой голос и задал вопрос на непонятном мне языке. Стоявший за дверью что-то ответил и посторонился. Новый человек молча рассматривал меня — я видел только блестящий черный глаз.
— А! Это ти! — вдруг сказал он по-русски. — Чиго пришол?
Человек с той стороны на мгновение прикрыл дверь, снимая цепочку, а потом раскрыл ее широко и шагнул вперед.
Мой старый знакомец из лаборатории покойного Леонида Брома. Все в том же котелке.
— А, привет! — сказал я. — Ну как, нашли вы того фотографа?
Кавказец стоял молча, не отвечая.
— Ну, ладно, — кивнул я. — Пусти поговорить с Абубакаром.
— Зачем?
— Дело есть.
— Мине гавари.
— Да разве ты и есть Абубакар? Он помотал головой:
— Нэт.
— Ну вот видишь. А у меня разговор к нему. Помнишь, я тебе говорил, что был знаком с Умаром? Так вот, передай Абубакару, что теперь я хочу поговорить с сыном.
Шанс был маленький — я надеялся только на то, что у неизвестного мне Абубакара сохранилось традиционное для всех мусульман уважение к памяти отца. И даже не зная, в чем дело, он примет меня только потому, что ранее меня принимал его отец.
Азиат помолчал, а потом посторонился, чтобы я мог пройти внутрь.
— Стой тут. Сичас приду.
В тесной комнатке не было ничего, кроме старого продавленного кресла, вероятно, принесенного сюда с помойки. Азиат в котелке скрылся за занавесью, а меня оставил вдвоем с типом, лица которого я не рассмотрел — не только из-за полутьмы, но и просто оттого, что пристально разглядывать этого абрека было совсем не вежливо. Но если в театре такая невежливость могла вызывать только презрительное фырканье, то тут я вполне мог напороться на нож.
Наконец «котелок» вернулся и кивнул мне. За занавесью начиналась деревянная лестница вниз. Мы спускались по ней почти в темноте, пока впереди не скрипнула новая дверь.
«Треисподнюю» было не узнать! Кирпичные стены, отгораживавшие каморки от центрального прохода, теперь были заштукатурены и обклеены обоями. Время от времени на стенах висели яркие, плохо нарисованные картины в претенциозных золотых рамах, с содержанием эротического характера. Двери заменили на новые, с номерами. На потолке светили электрические лампы. Вообще все выглядело скорее как тайный бордель, хотя за одной неприкрытой дверью я все же заметил круглый стол, обтянутый сукном. То есть игра тут велась по-прежнему, правда, уже в другом антураже. Шедший позади меня «котелок» заметил неприкрытую дверь и затворил ее.
Мы прошли в дальний конец — туда, где раньше «Треисподняя» соединялась с «Адом», и Котелок постучал в дверь справа.
— Входи, Исмат!
Мой провожатый дал мне знак оставаться, а сам вошел с докладом. Потом высунулся из-за двери и дал знак заходить.
Что я ожидал увидеть? Обычную воровскую малину, ну, может быть, облагороженную в духе нынешней «Треисподней» — с электричеством и обоями. А вот чего я увидеть не ожидал никак, так это библиотеки в английском стиле. И все-таки большая комната, в которую я вошел, выглядела именно так — обитая зелеными полосатыми обоями, кажется, шелковыми, по стенам она была уставлена превосходными книжными шкафами. С потолка свисала большая люстра богемского хрусталя. В глубине стоял стол с бронзовым прибором для письма. А слева, у настоящего камина, труба которого уходила в потолок, сидел в инвалидном кресле молодой человек восточной наружности в коричневом домашнем костюме. На коленях у него лежала книжка, закладкой которой служила старая новогодняя открытка за 1895 год.
— Добрый вечер, — сказал он практически без акцента. — С кем имею часть?
— Владимир Алексеевич Гиляровский, — представился я, ошарашенный и обстановкой, и видом своего визави. Я представлял его таким молодым азиатским волком, почему-то в папахе и бурке, небритым и жестоким — под стать тому самому Исмату, который, честно говоря, меня пугал. Но Абубакар был похож скорее на молодого писателя.
— Извините, что не встаю, — сказал юноша. — Сами видите… Исмат, подай Владимиру Алексеевичу стул и принеси что-нибудь закусить. А вы снимите пальто и положите на банкетку. Здесь тепло.
Я сделал все, как он велел, и сел на стул, принесенный «котелком».
— Исмат сказал, что вы были знакомы с моим отцом и у вас ко мне какое-то дело.
— Да, — кивнул я.
— Когда вы с ним познакомились?
— Где-то лет десять назад, на Конной.
— А! — сказал Абубакар. — Мне было тогда лет пятнадцать. Он помолчал, пока Исмат устанавливал между нами небольшой инкрустированный столик, а потом расставлял бутылки с вином и тарелки с закусками.
— Прошу, угощайтесь, — предложил Абубакар. — По нашим правилам, если я вас угощаю, значит, вы гость, — он указал глазами на Исмата, — и вас никто не посмеет тронуть.
— Да, знаю, — ответил я. — Спасибо.
Он неловко дотянулся до бутылки и плеснул вина в два стеклянных бокала. Я выпил, а он лишь пригубил.
— Скажите, — спросил он, — вы не тот ли самый Гиляровский — писатель и журналист? — Тот самый. Он кивнул:
— Для меня большая честь принимать вас у себя. Однако могу ли я вас попросить оставить нашу встречу в тайне?
— Безусловно, — пробормотал я, закусывая нежным бараньим ребрышком.
Абубакар улыбнулся:
— Удивлены тем, что видите?
— Очень.
— Ничего удивительного. Видите ли, я родился с такими ногами. И отец отослал меня в Москву к дальним родственникам. В горах не место таким, как я… Во всяком случае, в момент моего рождения было именно так. Поэтому я получил несколько другое воспитание, чем мои сверстники. Потом отец был вынужден и сам покинуть горы, перебрался сюда со своими родичами. Исмат — мой двоюродный дядя, да и остальные… В Москве он пытался устроиться, долгое время занимался продажей лошадей, но, скажем так, не выдержал конкуренции. А тут подвернулось это помещение… Вы знаете, что это за место?
