Пристав за столом обернулся и вопросительно взглянул на следователя — не надо ли укротить девчонку? Но тот только покачал головой.
— Отчего же у него такие волосы? — спросил он. — Да и руки! Пианист он, что ли?
— Он поэт!
— Поэт? Стишки писал? Где же они?
Девушка метнулась к столу, потеснила пристава и с трудом вырвала на себя рассохшийся ящик, из которого посыпались листки. Несколько из них прилетели прямо к моим галошам. Я нагнулся и поднял их. Листки были исписаны неразборчивым почерком — строфы указывали, что это были действительно стихи. Следователь отобрал их у меня.
— Семенов, приобщи. — Он сунул листки приставу. — Посмотрим, что за стихи.
Девушка с трудом положила ящик на столешницу и снова вернулась к покойнику.
— Юрочка, — пожаловалась она. — Зачем ты меня бросил, Юрочка? Как же я теперь без тебя? Что я маме скажу? Не уберегла тебя.
— А где ваша мама проживает? — спросил следователь.
— В Ярославле.
— А вы, значит, с братцем в Москву приехали?
Девушка кивнула.
— С какой целью?
— Я — работу искать. Он… он хотел заниматься литературой… стать настоящим поэтом, печататься.
Я с жалостью посмотрел на юношу: ведь мне было знакомо это желание — я и сам начинал с публикации стихов в журналах.
— Может, прикрыть его пока? — спросил я следователя.
— Подождем доктора, — отрезал тот.
Впрочем, доктор не заставил себя долго ждать — в коридоре послышался стук шагов и голос Зиновьева, который спрашивал у дворника, где искать нумер с покойным. Потом дверь отворилась, и Павел Семенович вошел со свойственным ему хитрым прищуром глаз. У доктора была черная борода и сверкающая лысина — и обычно он шутил, что с возрастом у него все волосы сползли с макушки к подбородку.
— Ну-с… Где у нас тело? — начал он, но потом увидел Аню и немного смутился. — Прошу прощения, мадемуазель, вы случайно не родственница?
— Сестра это, здравствуйте, Павел Семенович, — подал я голос.
Зиновьев обернулся ко мне.
— Ба! Ба! Владимир Алексеевич! А вы-то тут какими судьбами?
— Случайно.
Доктор погрозил мне пальцем, а потом повернулся к следователю.
— Вася, сестру надо бы того… удалить.
— Одну минуту, доктор, — ответил следователь и позвал пристава: — Семенов! Давай заканчивай.
— Ага! — буркнул пристав, поманил к себе девушку и ткнул пальцем в бумаги. — Вот тут распишись. И тут… И тут.
Как только Аня поставила свою подпись, следователь велел ей выйти в коридор, но далеко не удаляться — если вдруг придется ее снова допросить. А потом он повернулся ко мне:
— Да и вам пора, господин репортер, нечего тут стоять.
— Ах, оставь его, Вася, — заступился за меня доктор Зиновьев. — У Владимира Алексеевича такие связи!.. Такие связи!..
Следователь явно засомневался в своем желании выпроводить меня. Тогда я помог ему укрепиться в этом сомнении, вынув пару визитных карточек из своего портмоне и продемонстрировав их следователю Васе.
— Нехорошо-с… — пробурчал тот. — Оказываете давление-с.
— Я просто тут постою, посмотрю.
— А потом в какой-нибудь газете напише-те-с…
— Нет-нет, не напишу. Это для меня лично. Девушка работает у моей хорошей знакомой. Она-то меня и попросила присмотреть — что тут и как. Только для этого, — заверил я следователя.
Тот, вероятно успокоившись, кивнул.
— А это что? — спросил доктор, возившийся с пуговицами сорочки покойника.
Он двумя пальцами вынул из нагрудного кармана мертвеца бумажку и, не разгибаясь, протянул свернутый вчетверо листок. Я же, пользуясь тем, что оказался ближе, взял листок из его рук и развернул.
— Но-но-но! — прикрикнул следователь и выхватил бумажку из моих рук. — Связи связями, а я попрошу вас не мешать!
Он коротко взглянул на листок, поморщился и передал его приставу, чтобы тот подшил к делу.
Но мне хватило одного взгляда, чтобы запомнить — три нарисованные карандашом рожицы и под ними только одно слово: «Сестры».
В коридоре за дверью послышались тихие рыдания и неразборчивый мужской голос — вероятно, девушка, ждавшая окончания осмотра, снова заплакала, а дворник ее утешал.
Доктор освободил ворот покойника и начал осматривать глубокий след от веревки на его шее. Потом приподнял голову и ощупал череп.
— Ай-яй-яй, — вдруг произнес он тревожно. — А вот это что такое?
— Что? — быстро спросил следователь.
— Одну минуту… одну минуту… Помоги-ка мне его на бок перевернуть.
Вместе со следователем он перевернул юношу на правый бок и, раздвинув волосы, указал на вмятину под макушкой.
— Вот, Вася, смотри. Крови почти нет, потому ты ее и не заметил.
— Может, это старое? — спросил с сомнением следователь. — У меня вон тоже шишка есть на затылке — в детстве упал.
— Ну ладно! Что я, не отличу старой шишки от свежей вмятины? Не-е-ет. Конечно, прямо так сразу утверждать не могу, но перед смертью кто-то нанес ему сильный удар.
— Насколько сильный? — спросил я, заслужив еще один неприязненный взгляд следователя.
— Вас, Владимир Алексеевич, такой удар свалил бы с ног. Впрочем, как мне кажется, череп ваш намного толще, чем у этого юноши. Для него такой удар мог быть если не смертельным, то крайне тяжелым.
— То есть он мог с ним дойти до дома и тут уже повеситься? — уточнил я.
— Не думаю, — покачал головой доктор Зиновьев. — Проползти несколько метров смог бы. Но дойти, приладить веревку, встать на табурет и… Не думаю.
— Да что вы тут заладили! — взорвался следователь. — «Не думаю, не думаю»! Мы уже с Семеновым все бумаги честь по чести оформили как самоубийство. Мне что, теперь все заново переписывать?
— Вася, — мягко сказал Павел Семенович, — я же все равно отчет свой составлю. Уж прости, дорогой, но ты меня знаешь.
Следователь с досадой махнул рукой.
Доктор подошел к приставу, который тут же вскочил и уступил табуретку. Зиновьев с сомнением посмотрел на нее, но потом сел и достал из своей сумки бумаги.
— Семенов, — сказал следователь, — позови девушку. А сам подожди в коридоре — а то тут совсем повернуться негде.
Вошедшая Аня первым делом бросилась к кровати. Она повернула брата на спину и сложила ему руки на груди.
— Барышня, — сказал ей следователь. — У меня к вам образовалось еще несколько вопросов.
Аня грустно кивнула.
— Расскажите, когда вы в последний раз видели своего брата? И не рассказывал ли он вам о чем-то странном или важном?
