— Ну, — рассмеялся я, доставая из кармана табакерку. — Это крысы британского суда. Наши — совсем другие. Пьяные и строгие!
— Вас Архипов искал, — озабоченно сказал Андреев. — Из Сыскного. Не случилось ли чего?
— Архипов? — переспросил я. — Захар Борисович? Он здесь?
— Здесь. Только что его видел.
— Где?
— Возле буфета.
— Пойду посмотрю. — Я пожал руку собрату по перу и пошел в указанном направлении.
Архипова я нашел довольно быстро — он стоял с бутербродом в руке и медленно его жевал, рыская глазами среди зрителей.
— Захар Борисович! Сколько лет! Пришли посмотреть премьеру?
Архипов пожал мою протянутую руку и смахнул крошки с усов.
— Да. Из-за названия в первую очередь.
— А! Как у вас со службой?
— Вернули из отпуска и тут же нагрузили. Ренард мертв. Причем прошел по совсем другой истории, так что… — А как же ваши оставшиеся вопросы? Детали? Сыщик пожал плечами.
— Знаете, Владимир Алексеевич, такие вопросы есть почти в каждом деле. В целом Трепов доволен тем, что случилось. Васю наградили премией за отличную стрельбу при задержании преступника. Хотя какое задержание? Мертвого тела? Впрочем… — Он махнул рукой. — Кстати, хотите интересную подробность про Ренарда?
— Конечно. Захар Борисович наклонился к моему уху:
— Ренард был скопцом. Евнухом.
Признаюсь, это заявление меня поразило как громом.
— Как так?
— Зиновьев… врач — вы же помните его? Осматривал тело Ренарда. Он был оскоплен много лет назад.
— Но как? Вы же сами… Разве он не изнасиловал девушку в своей деревне, прежде чем ее убить? Захар Борисович молча пропустил пожилых дам, неистово обмахивавшихся веерами. Прозвенел первый звонок, и зрители начали пробираться ко входам в зал.
— Там, в деревне, где родился и жил Ренард, я встретился с его отцом. Помните? Я тогда сообщил, что он не рассказал мне ничего. Отмолчался. Но вот интересная подробность. Знаете, кто его отец?
— Кто?
— Конюх при местном коннозаводе.
— А конюхи холостят жеребцов, — произнес я задумчиво.
— Именно. Чтобы исправить им буйный характер. — И вы думаете?..
— Я ничего точно тут не знаю. Но вы, с вашей профессиональной фантазией, Владимир Алексеевич, можете предположить. Я кивнул.
— Он наказал сына. Старшего брата отдали полиции. А младшего отец сам наказал. Жестоко.
— Может быть, — пожал плечами сыщик. — Других объяснений у меня нет. В любом случае если это так, то отец просчитался. Все-таки человек — не лошадь. Ренард не успокоился, а стал только злее. Он сбежал из дома и подался в Москву — в ученики портного. А дальше вы и сами знаете.
— Да, — подтвердил я. — Но если Ренард был скопцом, то что он делал среди «сестер»? И почему сказал, будто Юра отбил у него Краузе?
— Интересно, — кивнул Архипов. — И, кстати, мы провели обыск на квартире Ренарда и в его ателье. Никаких фотографий найдено не было. Ни одной. А теперь посмотрите вооон туда. — Он указал бутербродом на вход в ложу. — Видите этого молодого человека с усиками? — Да.
— Это Алексей Краузе собственной персоной. Он — заядлый театрал. Ничего удивительного, что Краузе сегодня здесь, конечно. Узнаете третьего человека с вашей фотографии? Обычно он ходит в форме, но сегодня одет штатским.
Но разглядеть Краузе я не успел: он повернулся ко мне спиной, пропуская мужчину в генеральском мундире, а потом и его самого заслонили другие люди, спешившие занять свои места, потому что в этот момент прозвенел второй звонок. Я тоже решил пройти на свое место и попрощался с Архиповым.
Пьеса мне не понравилась. Станиславский был совершенно прав: уж на что Антон Павлович был мастер писать драмы без сюжета, но тут он превзошел сам себя. Публика, конечно, вела себя цивилизованно, но было ясно — большинство скучало. Это не «Чайка», которая имела громадный успех как среди зрителей, так и среди критиков. Конечно, Савицкая была хороша, Книппер-Чехова хороша, Маша Андреева — не хороша, а прекрасна. Константин Сергеевич показался мне староват для роли Вершинина — понятно, что его герой был уже далеко не мальчик, но седые волосы, усы, подкрученные кверху, и артиллерийский мундир совершенно не сочетались с интеллигентскими очками, которые Станиславский то ли забыл снять перед выходом на сцену, то ли оставил в надежде, что публика не заметит этого диссонанса. Оттого его Вершинин был похож скорей на стареющего ловеласа, чем на зрелого мужчину, обретшего свою последнюю и несчастную любовь. Мейерхольд, как мне показалось, тоже утрировал своего Тузенбаха, балансируя между восторженностью и цинизмом.
Но особенно меня поразили платья главных героинь — я так долго общался с Ламановой, насмотрелся в ее ателье таких великолепных моделей, что мне казалось, женские костюмы будут вроде тех, что я видел в модных парижских журналах. Каково же было мое разочарование — платья выглядели совершенно обычными, тусклыми, ординарными. Разве что сидели хорошо — нигде не морщили. Да у половины дам, пришедших на премьеру, туалеты выглядели в сто раз лучше и богаче, чем у актрис на сцене! А ведь и те и другие платья были из мастерской Ламановой!
На третий акт я не пошел. Мне уже достаточно было и вида постепенно зарастающей разным бытовым хламом сцены, и разваливающегося сюжета, а главное — самой истории трех молодых женщин, которым было достаточно дойти до вокзала, купить билеты на ближайший пассажирский поезд и на следующее утро прибыть в ту самую Москву, о которой они так страстно и так безнадежно мечтали, черт побери!
Я сел за столик в буфете и заказал бутылку пива.
— Владимир Алексеевич? Вы позволите? — раздался приятный мужской голос за моей спиной.
Я обернулся. Там стоял барон Алексей Краузе.
— Прошу, — указал я на соседний стул.
Краузе сел. Теперь, вблизи, я мог совершенно отчетливо видеть, что его лицо совершенно совпадает с тем, на фотографии. Это действительно он сидел рядом с Юрой, обнимая юношу за плечи. На фотографии он улыбался. А здесь, напротив меня, был, наоборот, сдержан и, кажется, грустен.
— Простите, что побеспокоил вас, — сказал молодой барон. — Но мне нужно поговорить. — Да, понимаю, — кивнул я.
— Видите ли, — продолжил Краузе, — так получилось… Так получилось, что наши с вами истории неожиданно пересеклись. Не спрашивайте, откуда я знаю подробности — близость к генерал-губернатору, к Сергею Александровичу…
Он вдруг замолчал и пристально посмотрел на меня.
— Вы улыбнулись? — спросил Краузе строго. — Почему? Превратно поняли мою фразу?
— Нет, — ответил я спокойно, глядя ему прямо в глаза. — Я не улыбался. Все, что вы говорите, и все, как вы это говорите, только ваше дело. Я просто вас слушаю.
