Молодой повернулся назад — к остальным ряженым.
— Ну что, сестры, кто сорвет первый цветок с этих поэтических уст?
— Так-так, — сказал следователь. — Видите, доктор, все понятно. Юношу обесчестили. Он не выдержал и повесился. А рана на голове — следствие какой-нибудь старой травмы. Яснее ясного.
— Нет, — помотал головой доктор, — не старой. Я что, не могу отличить старую от новой?
Аня вдруг напряглась.
— Никто его не обесчестил! — выкрикнула она. — Они этого не сделали!
— Как так? — спросил следователь.
— Юра сказал, что он начал сопротивляться. И тогда эти люди, поняв, что ошиблись в нем, что он — не такой, как они, очень разозлились, позвали этого Брома и сказали, чтобы он выбросил Юру вон. Так что никто его не бесчестил!
— Но вы же сказали, что ваш братец пришел домой очень расстроенный, — возразил следователь.
— Не этим! А тем, что его приняли за мужеложца! Да и вообще — представьте, что это произошло с вами! — сердито сказала Аня. Эта маленькая худенькая девушка была похожа на ощетинившегося зверька, защищающего свое потомство.
— А может, он вам просто не сознался от стыда? — начал спорить с девушкой следователь.
— Погодите, — прервал их доктор Зиновьев. — Если юноша до сих пор не имел гомосексуального опыта, то такой групповой акт насилия должен был повредить ему… да-с… простите, барышня, задний проход. И он как минимум должен был испытывать чувство неудобства при сидении. Вы заметили что-то такое?
— Нет! — резко ответила Аня. — Я же говорю вам, никто его не насиловал — все закончилось так, как я сказала.
— Отчего же он тогда повесился?
Тут не выдержал и я.
— Так ведь доктор уже сказал, он не повесился. Его повесили. И это очевидно! Эти самые «сестры» не хотели, чтобы человек, который видел их лица, гулял на воле. Они либо подослали к нему своего прислужника — того же Брома, либо сделали это сами.
— Да? — повернулся ко мне следователь. — И оставили улику? — Он протянул бумажку, вынутую доктором из кармана юноши. — Не слишком ли странно?
Я пожал плечами.
— Нет, дело тут ясное — это самоубийство. И значение записки очевидно — юноша сам написал ее, положил в карман и повесился.
— Можно сличить почерки, которыми написаны стихи и записка, — предложил я.
Следователь досадливо скривился.
— Не вижу особого смысла. Мы и так потеряли много времени. Семенов! Давай сюда протокол.
Взяв у пристава бумагу, следователь передал ее на подпись Ане. Девушка вопросительно взглянула на меня. Я мог бы ей посоветовать не подписывать протокол, требуя более тщательного расследования, однако не сомневался, что оно будет проведено спустя рукава и результата не даст. Поэтому просто отделался пожатием плеч. Так что Аня протокол подписала.
Когда следователь, доктор и пристав ушли, Аня снова повернулась ко мне. В глазах у нее стояли слезы.
— Это нечестно, — сказала Аня обиженно. — Мой брат… он не заслужил этого.
Я вздохнул.
— Как я напишу маме с папой? Как я им все это скажу?
Нижняя губка у нее задрожала. Мне было жаль ее, однако поделать я тут уже ничего не мог.
— Есть ли у вас деньги на похороны? — спросил я, доставая бумажник.
Она помотала головой.
— Вот, примите от меня. Здесь немного, но хоть что-то. — Я положил несколько кредиток на стол.
— Нужна ли вам еще какая-то помощь?
Аня беспомощно взглянула на меня.
— Спасибо. Только одно. Вы не могли бы передать Надежде Петровне, что я сегодня уже не приду?
— Конечно! Прямо сейчас схожу и передам.
Аня заколебалась, а потом, шмыгнув носиком, продолжила:
— Я сказала им не все.
— Да?
— Есть кое-что, о чем я не сказала. Это касается Надежды Петровны.
Я удивился. Каким образом Ламанова оказалась впутана в это дело?
— Когда Юра рассказывал про этих мужчин… тот — молодой — похвастался, что их платья шились на заказ у Надежды Петровны.
— Вот так так?
— Ведь это теперь не важно? Я правильно сделала, что не рассказала об этом?
— Совершенно правильно.
— Хорошо… — Ее плечи совершенно поникли.
Я так и оставил ее — маленькую, поникшую, сидящую на табурете, с которого ее брат шагнул в мир иной. Наедине с телом несчастного поэта, имя которого мир так никогда и не узнает.
Решив не брать извозчика, я пошел пешком, раздумывая. Кажется, загадка, о которой давеча мне говорила Надежда Петровна, разгадана, хотя сама разгадка ей явно не понравится. Понятно, что некие мужчины для своих развратных игрищ заказывали Ламановой платья через подставных женщин. Впрочем, таких извращенцев не должно быть много — чтобы заказывать у Надежды Петровны платья, надо не только иметь туго набитый кошелек, но и обладать неким извращенным чувством прекрасного.
За всеми этими размышлениями я совершенно забыл о том, что час-то уже поздний. И потому сначала несколько раз дернул дверь ателье, прежде чем сообразил: оно уже закрылось. Но тут за стеклами появилась физиономия ночного сторожа. Он отпер дверь и приоткрыл створку.
— Чего надо? — строго спросил сторож.
— Надежда Петровна уже уехала?
— Нет еще. Собирается.
— Я к ней.
— Закрыто уже. Поздно пришли. Завтра теперь.
— Передай ей, что пришел Гиляровский. Я тут подожду.
Сторож кивнул, запер дверь, оставив меня на холодном ветру, и удалился. Впрочем, ждать мне пришлось недолго. Скоро появилась сама Ламанова. Отперев дверь, она пустила меня внутрь, помогла раздеться и через темный зал провела в свой кабинет.
— Рассказывайте скорей, как Аня? Что там случилось?
Я огляделся. Кабинет был небольшой, но выдавал хороший вкус хозяйки. Французское кресло, в которое посадила меня Ламанова, казалось изящным — я думал, оно развалится под моим весом, но оно меня вполне выдержало.
— Вы замерзли, — сказала Ламанова и достала из небольшого шкафчика бутылку рома и две изящные рюмки. — Вот, держу на всякий случай. Нет, я сама не пью — так, для гостей.
Я кивнул и принял из ее рук рюмку. От рома по телу пошло тепло.
Мой рассказ получился недолгим — щадя Надежду Петровну, я рассказал все довольно коротко, без подробностей. Она слушала очень внимательно, сидя за столом, на котором, кроме небольшой лаликовой
[1]
электрической лампы, ничего не было.
