Трофим Юркевич проучился в семинарии четыре года и не был отмечен в дневниках святителя Николая никак — ни с хорошей стороны, ни с плохой. Зато он попал в статью высокопреосвященного как пример добросовестного овладевания японским языком: «В прошлом году, в одно воскресенье, маршал маркиз Ояма, главнокомандующий японских войск в минувшую войну, прислал в миссию пригласить одного из русских воспитанников в гости к своему сыну кадету; Т. Юркевич, хорошо говорящий по-японски, отпущен был и провел день в доме маркиза, в дружеском общении с его сыном»
[107]
. Трофим Юркевич оказался принят в доме человека, всего пару-тройку лет назад вызывавшего ужас в сердце рядового русского обывателя. Про японского героя одна наша газета во время войны писала так: «Среди мелкорослых японцев Ойяма также выделяется и ростом, и физическим сложением. Рассказывают, что Ойяма вовсе даже не японец, а попал в Японию в качестве “странствующего атлета” и японцы, обуреваемые шовинизмом, сразу предложили ему сделаться из акробата — японским полковником. Ойяма отличается еще больше жестокостью, чем пресловутый Того. По-японски Ойяма — значит людоед. Его жестокость вошла в Японии в поговорку: он, во время восстания в Сацуме, некоторым из главных инсургентов самолично, живым, отгрызал головы»
[108]
. Излишне сегодня пояснять, что Ояма по-японски вовсе не означает «людоед» и, хотя маршал князь Ояма Ивао действительно отличался крупной фигурой, одновременно он слыл и большим эстетом: говорил на нескольких европейских языках, построил дом на окраине Токио в немецком стиле и стал первым японцем, купившим чемодан от «Луи Витон». Однако таким его не знал почти никто из русских, и, возможно, именно юный Трофим Юркевич мог быть одним из немногих представителей бывшей вражеской страны, кто имел возможность наблюдать в быту легендарного победителя русской армии.
Итак, Трофим успешно учился или, во всяком случае, овладевал японским языком. Судя по приведенному примеру с дружбой с сыном маршала Ояма
[109]
, он пользовался доверием архиепископа Николая. Если так, то совершенно непонятно, почему уже в 1910 году Юркевич резко изменил свою судьбу и покинул Токио, вернувшись на родину. Можно было бы объяснить этот поступок желанием уйти из семинарии просто потому, что это была именно семинария, а не светское училище, или, например, стремлением вернуться на родину, чтобы помочь отцу, начинавшему новое дело на материке. Но нет, вместо этого Трофим Юркевич поступил в Иркутскую духовную семинарию, которую успешно окончил в 1912 году
[110]
. Может быть, действительно хотел стать священником, но служить не в Японии, а дома, в России? Устал от Японии? Не подошел климат? Не уверен, что мы когда-нибудь узнаем ответы на эти вопросы.
Трофим Юркевич, учившийся за счет отца, мог, в отличие от большинства однокашников — «казачат», определять свою судьбу сам. Он и пытался это сделать, хотя ему не сразу удалось найти себя. Окончив Иркутскую семинарию
[111]
, Трофим снова вернулся в Приморье, где поступил в Восточный институт, чтобы продолжить японоведческое образование
[112]
. Он учился у известных специалистов того времени — В.М. Мендрина (кадрового офицера, казачьего есаула и ветерана Русско-японской войны) и «звезды приморского японоведения» Е.Г. Спальвина. Теперь, казалось бы, Юркевич окончательно сделал выбор в пользу востоковедения, и, уж во всяком случае, его жизненный путь, в отличие от однокашников-«казачат», должен был стать сугубо мирным, но... началась война.
Окончив в 1916 году Восточный институт, Трофим Юркевич поступил в Оренбургское военное казачье училище, выпускником которого, кстати говоря, был еще один знаменитый дальневосточник и ровесник Трофима — будущий атаман Григорий Семенов. Сын сахалинского учителя с Украины, ученик Николая Японского, выпускник духовной семинарии стал одновременно японоведом и казачьим сотником и в таком странном профессиональном симбиозе встретил страшную русскую революцию.
Из протокола допроса Т.С. Юркевича от 11 апреля 1938 года:
«Вопрос: Где Вы находились во время Гражданской войны, т.е. с 1918 по 1922 год?
Ответ: Примерно с мая до октября 1918 г. я находился на родине (остров Сахалин), занимался в этот период вместе с родителями сельским хозяйством. В конце 1918 г. выехал в г. Владивосток, где добровольно поступил в белогвардейский отряд штаба приамурских войск армии Колчака и служил офицером в должности пом. ст. адъютанта приамурских войск по казачьим делам. В начале ноября 1918г. перешел в военную цензуру—военным цензором, где находился до марта 1919 г. В марте 1919 г. поступил в японский главный штаб экспедиционных войск в качестве переводчика, где проработал до августа 1922 г., т.е. до момента разгрома белой армии. После этого выехал обратно на родину на остров Сахалин (здесь и далее подчеркнуто в оригинале. — А.К).
Вопрос: Следствием установлено, что Вы в 1921 г. арестовывались колчаковской контрразведкой. Вы подтверждаете это?
Ответ: Да.
Вопрос: Расскажите об этом? (так! — А.К.)
Ответ: Будучи во Владивостоке в 1921 г. я был арестован колчаковской контрразведкой и допрашивался поручиком контрразведки (фамилия неразборчиво. —А.К.), который во время допроса предлагал мне заняться разведывательной деятельностью в пользу колчаковской армии.
Вопрос: Вы дали свое согласие?
Ответ: Нет, я сообщил, что нахожусь на службе в японском главном штабе и меня освободили»
[113]
.
Удивительная на первый взгляд история: следователя НКГБ нисколько не заинтересовало, почему обвиняемый был арестован колчаковской, то есть вражеской, контрразведкой! Он не спросил Юркевича о причинах ареста, не поинтересовался, какие претензии возникли у спецслужб белогвардейского меркуловского правительства к бывшему казачьему сотнику. Во всяком случае, эти вопросы не нашли отражения в материалах следственного дела. Но внимательное изучение многих аналогичных дел 1937 года наглядно показывает, что палачей не интересовали подобные «детали». Они не запрашивали личных дел арестованных разведчиков, если на то не было особого указания сверху, не интересовались степенью реальной вины арестованных, не ставили сами перед собой задачу выяснения правды. Зачем? Люди арестовывались не для следствия, а для наказания. Их приговоры предусматривались изначально— до ареста, как мы видели это на примере того самого приказа НКВД № 00593 «О харбинцах», по которому был арестован и Юркевич. Он был харбинцем, должен был быть за это наказан смертью, а остальное было делом пыточной техники.
