В результате за границей создалось впечатление, что в гитлеровской Германии ведется лихорадочная работа в области ядерных исследований. К тому же зарубежные физики из первых рук получали точные сведения о состоянии немецких ядерных исследований. «Американцы получали также преимущество оттого, – замечал Ганн в автобиографии, – что мы в течение всей войны публиковали наши результаты; они же, напротив, ничего не публиковали. Так они могли в полной мере контролировать и использовать наши результаты, мы же не могли ничего от них перенять».
Новый виток споров вокруг Гейзенберга возник как дальний отголосок двух литературных событий. В 1993 году журналист Томас Пауэрс написал книгу «Гейзенбергова война», в которой утверждал, что Вернер Гейзенберг был тем, кто «взорвал нацистский проект (создания атомной бомбы) изнутри». На основании этой книги известный британский драматург Майкл Фрэйн несколько лет спустя написал пьесу «Копенгаген», вскоре получившую одну из престижных литературных премий. В центре пьесы Фрэйна находилось известное в истории физики событие – встреча между Гейзенбергом и другим титаном современной физики, Нильсом Бором, состоявшаяся в 1941 году в оккупированном немцами Копенгагене.
В 20-е годы ХХ века Гейзенберг был учеником Бора, тогдашнего наставника всех молодых ученых, делавших новую атомную физику. В послевоенные годы Гейзенберг утверждал, что отправился к Бору, чтобы поделиться с ним своей тревогой в связи с возможным созданием и военным использованием атомной бомбы нацистами и рассказать о своем намерении сорвать эти планы. Однако истинное содержание их беседы все это время оставалось неясным для историков. Сам Бор не хотел о ней говорить, однако известно, что после этой встречи он почему-то порвал практически все контакты с Гейзенбергом и в 1943 году, бежав из Дании, перебрался в Великобританию, а затем в США, в Лос-Аламос, где осуществлялся тогда американский проект атомной бомбы.
На волне интереса к копенгагенской встрече, вызванного пьесой Фрэйна, датский фонд «Архивы Нильса Бора» опубликовал написанное в 1957 году, но не отправленное письмо Бора к Гейзенбергу, которое, по мнению многих экспертов, опровергает послевоенные утверждения последнего о характере копенгагенской встречи. Письмо это Бор написал после прочтения вышедшей тогда книги Юнга «Ярче тысячи солнц»
[21]
, излагавшей историю создания атомной бомбы. В книге, в частности, приводилась версия Гейзенберга о «саботаже» им нацистского проекта. Аналогичную позицию занял и драматург Майкл Фрэйн, который заявил, что публикация письма не изменила его трактовки копенгагенской встречи, хотя вся история с письмом Бора представляется ему довольно странной. Действительно, в этом письме и его истории много загадочного: и то, что Бор почему-то счел нужным написать Гейзенбергу после стольких лет молчания и именно тогда, когда ознакомился с книгой Юнга (хотя он наверняка был и раньше знаком с самооправдательной версией Гейзенберга), и то, что он письмо не отправил, и то, что к нему возвращался и переделывал. В общем, здесь есть пища для гаданий и догадок, и неслучайно они множатся и ширятся, вовлекая в свою орбиту все больше ученых и журналистов.
Итак, представим себе сентябрь 1941 года. Дания уже полтора года как оккупирована нацистами, правда, это «милостивая оккупация», и многие институты власти не оказавшего сопротивления Датского королевства сохранены. Однако в иных местах вермахт продолжает крушить все на своем пути. Давно уже капитулировала Франция, Советская армия с тяжелыми боями отступает все дальше на Восток…
В эти дни в Институт Бора к великому физику приехал для какого-то очень важного разговора его знаменитый ученик Вернер Гейзенберг. Вот как описывает этот приезд замечательнейший популяризатор и автор одного из самых глубоких произведений о Нильсе Боре Даниил Семенович Данин:
«…Он приехал не один. Его сопровождал, как это уже бывало и до войны, младший друг-ученик, одаренный Карл фон Вейцзеккер, чье привлечение к работам по урану предостерегающе отмечал два года назад Эйнштейн в письме к президенту. За это время Гейзенберг стал директором института в Берлин-Далеме. Прежний директор – голландец Петер Дебай – с негодованием хлопнул дверью, когда ему предложили перейти в германское подданство или выступить с восхвалением национал-социализма. Он перекочевал в Америку. Гейзенберг дверью не хлопнул. Он в нее вошел и осторожно прикрыл изнутри. Осторожно – потому что по-прежнему не любил нацистов. Однако вошел, потому что по-прежнему любил идею великой Германии. Он уже вжился в компромисс, как в надежный способ существования – без жертв и внешних потрясений. Вжился в это и молодой фон Вейцзеккер, внутренне тоже чуждый нацизма, хоть и был он преуспевающим сыном весьма высокопоставленного лица в гитлеровской иерархии. Гейзенбергу было с ним легко: их бытие шло в одном психологическом ключе – на молчаливо условленном уровне одинакового притворства. Это избавляло обоих от изнуряющего самоконтроля в террористической обстановке нацистского рейха…»
[22]
Вот уже свыше семи десятилетий историки атомной физики спорят, о чем же шел разговор между светилами науки, странным образом повлиявший на их ранее столь дружеские отношения. Много позже после публикации своих воспоминаний Гейзенберг предложил свою версию событий. Из его интерпретации следовало, что тогда он попытался дать понять своему другу и учителю, что германские физики-ядерщики во главе с ним самим, уже понимая реальную возможность создания атомного оружия и его опасность для человечества, будут саботировать усилия в этом направлении… Однако Бор не разобрался в его намерениях, не поняв или даже не захотев понять своего немецкого коллегу.
Почему же Гейзенберг обратился именно к Бору? Разумеется, достижения датского теоретика в ядерной физике были неоспоримы. Так, в 1936 году Бор выступил со статьей «Захват нейтрона и строение ядра», в которой предложил капельную модель ядра и механизм захвата им нейтрона. Ядерной физике была посвящена также его работа 1937 года «О превращении атомных ядер, вызванных столкновением с материальными частицами». Тем не менее ни Бор, ни кто-либо другой не мог предсказать деления ядра, подсказываемого капельной моделью. Интерпретация опытов Ферми 1934 года затянулась, и лишь после опытов Гана и Штрассмана в конце 1938-го и начале 1939 года было открыто деление урана. Бор немедленно отреагировал на это открытие и посвятил ему ряд работ, в том числе и совместную работу с Дж. А. Уиллером «Механизм деления ядер».
Данин в своей книге «Нильс Бор» замечает по этому поводу:
«Зачем поехали они тогда в Копенгаген?
Это был их собственный замысел – не поручение. Сначала они не поделились этим замыслом даже со своими ближайшими коллегами в Далеме – Виртцем, Иенсеном, Хаутермансом. Гейзенберг вспоминал, как однажды осенью 41-го они заговорили об идее поездки, подождав, пока из кабинета выйдет Иенсен и оставит их вдвоем.
«Было бы прекрасно, – сказал мне Карл Фридрих, – когда бы ты смог обсудить всю проблему в целом с Нильсом в Копенгагене. Это значило бы для меня очень много, если бы Нильс пришел, например, к убеждению, что мы тут действуем неправильно и нам следовало бы прекратить работы с ураном». В другой раз Гейзенберг рассказал: «Мы увидели открывшийся перед нами путь в сентябре 1941 года – он вел нас к атомной бомбе» (Дэвид Ирвинг)»
[23]
.
