– А что с бумагами Карен? Она когда-нибудь лежала в вашей больнице?
– Я увидел ее карточку, только когда.., когда все было кончено. Их приходится доставлять из регистратуры, на это требуется время. Но я знаю, что она наблюдалась у нас. С пятнадцатилетнего возраста у нее ежегодно брали мазок на рак матки, дважды в год обследовали и брали кровь. За ее здоровьем следили весьма и весьма пристально. Оно и неудивительно.
– Вы не заметили в ее истории болезни чего-нибудь необычного? Кроме аллергических реакций?
Уайтинг печально улыбнулся:
– А разве их не достаточно?
На какое-то мгновение меня охватила злость. Парень напуган, это понятно, но зачем такое усердное самобичевание? Люди еще будут умирать у него на руках. Много людей. И пора бы уже свыкнуться с этой мыслью. Равно как и с мыслью о том, что он всегда может дать маху. Ошибки неизбежны, в том числе и роковые. Мне хотелось сказать Уайтингу, что, если бы он потрудился спросить миссис Рэнделл, нет ли у Карен аллергических реакций, и получил отрицательный ответ, сейчас ему нечего было бы опасаться. Разумеется, Карен все равно умерла бы, но никто не смог бы обвинить в этом Уайтинга. Промах стажера заключался не в том, Что он убил Карен Рэнделл, а в том, что не испросил на это разрешения.
Но я не стал говорить ему об этом.
– В истории болезни были какие-нибудь упоминания о душевных расстройствах?
– Нет.
– Ничего примечательного?
– Ничего, – ответил Уайтинг и вдруг нахмурился. – Погодите-ка. Была одна странность. С полгода назад Карен направили на просвечивание черепной коробки.
– Вы видели снимки?
– Нет, только просмотрел отчет рентгенолога.
– И что?
– Все в норме, никакой патологии.
– Зачем делались эти снимки?
– Там не сказано.
– Может быть, она попала в какую-нибудь аварию? Упала или разбилась на автомобиле?
– Не знаю.
– Кто направил ее на рентген?
– Вероятно, доктор Рэнделл. Питер Рэнделл. Она наблюдалась у него.
– Зачем понадобилось делать эти снимки? Должна же быть какая-то причина.
– Да, – согласился Уайтинг. Но, похоже, этот вопрос не очень интересовал его. Молодой стажер долго и печально смотрел на свою чашку и, наконец, отпил глоток кофе. – Надеюсь, – сказал он, – они прижмут этого подпольного ковырялыцика и размажут его по стенке. Такому любого наказания будет мало.
Я встал. Мальчишка был подавлен. Казалось, он вот-вот ударится в слезы. Над его врачебной карьерой, сулившей успех, теперь нависла опасность: он допустил ошибку и угробил дочь знаменитого эскулапа. И, разумеется, Уайтинг не мог думать ни о чем другом. В приливе злости, отчаяния и жалости к себе он тоже искал козла отпущения. Искал усерднее, чем кто-либо другой.
– Вы намереваетесь обосноваться в Бостоне? – спросил я его.
– Вообще-то была такая мысль, – искоса взглянув на меня, ответил Уайтинг.
* * *
Расставшись с ним, я позвонил Льюису Карру. Теперь я просто сгорал от желания увидеть историю болезни Карен Рэнделл и выяснить, зачем ей просвечивали голову.
– Лью, мне снова понадобится твоя помощь, – сказал я.
– О! – Судя по тону, эта весть не наполнила его душу радостью.
– Да, я непременно должен заполучить историю болезни.
– Мне казалось, мы уже это проходили.
– Да, но открылись кое-какие новые обстоятельства. С каждой минутой дело становится все запутаннее. Зачем ее направили на рент…
– Извини, – перебил меня Карр, – но я не могу быть тебе полезен.
– Лью, даже если история болезни у Рэнделла, он не будет держать ее…
– Извини, Джон, но мне придется проторчать здесь до конца рабочего дня. И завтра тоже. У меня просто не будет времени.
Он говорил сдержанным тоном человека, который тщательно подбирает слова и мысленно проговаривает их, прежде чем произнести вслух.
– Да что стряслось? Неужто Рэнделл велел тебе держать рот на замке?
– По-моему, – ответил Карр, – этим делом должны заниматься люди, располагающие всеми необходимыми для его расследования средствами. Я такими средствами не располагаю. Уверен, что и другие врачи в таком же положении.
Я прекрасно понимал, куда он клонит. Арт Ли в свое время посмеивался над присущим всем врачам стремлением ни в коем случае не попасть в щекотливое положение и их привычкой прятаться в словесном тумане. Арт называл это «финт Пилата».
– Ну что ж, – проговорил я, – если ты действительно так считаешь, то и ладно.
Повесив трубку, я подумал, что, в общем-то, ничего неожиданного не произошло. Льюис Карр был пай-мальчиком и никогда не нарушал правил игры. А значит, не нарушит и впредь.
10
Путь от дома Уайтинга к медицинской школе пролегал мимо Линкольновской больницы. Проезжая, я увидел возле будки для вызова такси Фрэнка Конвея; он стоял, нахохлившись, засунув руки глубоко в карманы пальто и вперив взор в мостовую, в позе человека, которого одолевают тоска и застарелая одуряющая усталость. Я подкатил к тротуару.
– Хотите, подвезу?
– Мне надо в детскую больницу, – ответил Конвей, немного удивившись моей предупредительности: мы с ним никогда не были близкими друзьями.
Врач он прекрасный, но человек – не приведи господь. От него уже сбежали две жены, причем вторая – через полгода после свадьбы.
– Это мне по пути, – сообщил я ему.
Разумеется, детская больница была вовсе не по пути, но я в любом случае отвез бы его туда, потому что мне хотелось поговорить с Конвеем. Он влез в машину, и мы влились в уличный поток.
– Зачем вам в детскую? – спросил я.
– На конференцию. Их там проводят каждую неделю. А вам?
– Хочу пообедать с приятелем.
Конвей кивнул и откинулся на спинку. Он был еще совсем молод – тридцать пять лет. Стажировался Конвей под началом лучших кардиохирургов страны, а теперь превзошел своих учителей. Во всяком случае, так о нем говорили. Не знаю, правда ли это. Конвей принадлежал к той горстке врачей, которые прославились так быстро, что стали немного смахивать на политиканов и кинозвезд. Поклонники слепо почитают их, враги столь же слепо ненавидят. Внешне Конвей был очень видным мужчиной – крепким, мощным, с чуть тронутыми сединой волосами и глубокими проницательными голубыми глазами.
– Хочу извиниться за свое поведение нынче утром, – сказал он. – Не думал, что так вспылю.
– Ничего страшного.
– Надо будет попросить прощения у Герби. Я ему такого наговорил…
