– Продолжайте.
– Но основной факт остается. Я утверждаю, что не делал этот аборт. Можете верить мне или не верить, как вам угодно. Вы убеждены, что и доктор Ли тоже его не делал. Кто же остается?
– Не знаю, – ответил я.
– Сможете выяснить?
– Вы просите помощи?
– Да, – признался Питер.
* * *
За обедом я спросил Эвелин:
– А что Карен сказала вам в машине?
– Ее точные слова были: «Эта сволочь». Она повторяла их снова и снова.
– Без каких-либо объяснений?
– Без.
– Как вы думаете, кого она имела в виду?
– Ума не приложу, – ответила Эвелин.
– Она говорила еще что-нибудь?
– Да. Про какую-то иглу. Вроде бы она не хотела, чтобы в нее втыкали иглу. Или чтобы игла была рядом. Короче, про иглу.
– Может, речь шла о наркотиках? – предположил я.
– Не знаю, – ответила Эвелин.
– А что вы подумали в тот момент?
– Ничего не подумала. Я мчалась в больницу, а Карен умирала у меня на глазах. Я боялась, что в этом повинен Питер, хотя и очень сомневалась. Боялась, что Джошуа дознается. Да чего я только не боялась!
– И того, что Карен может умереть?
– И этого тоже.
3
Снедь в этом доме подавали добрую. В конце обеда я вдруг поймал себя на том, что лучше бы мне вовсе не приходить сюда и ничего не знать о Питере и Эвелин. Да, мне просто не хотелось знать об их отношениях. И думать тоже.
После обеда мы с Питером тянули кофе. С кухни доносился звон посуды. Мне трудно было представить себе Эвелин возле раковины, но в обществе Питера она преображалась и вела себя совсем не так, как дома. Пожалуй, к такой Эвелин даже можно было испытать нечто похожее на расположение.
– Полагаю, – сказал Питер, – что я поступил несправедливо, пригласив вас сюда.
– Полагаю, что так.
Питер вздохнул и, поправив галстук, аккуратно уложил его вдоль объемистого живота.
– Я впервые в таком положении, – признался он.
– В каком?
– Когда меня держат за шкирку.
Мне подумалось, что он сам загнал себя в угол. Знал ведь, на что шел. Но я, как ни старался, не мог заставить себя почувствовать неприязнь к этому толстяку.
– Хуже всего то, что начинаешь думать задним числом и гадать, как бы ты поступил, кабы знал, – продолжал Питер. – Это со мной и происходит. Но я никак не могу обнаружить искомую точку, тот самый роковой миг, когда я свернул в тупиковый коридор лабиринта. Наверное, когда закрутил любовь с Эвелин. Но, случись выбирать, я сделал бы это снова. Карен? Я поступил бы так же и с ней. Каждый мой поступок в отдельности представляется мне правильным, но вот все вместе…
– Уговорите Джей Ди отозвать заявление, – сказал я.
Питер покачал головой.
– Мы с братом никогда не ладили. Сколько себя помню, вечно грызлись. Мы совершенно разные люди, даже внешне. Думаем по-разному, действуем тоже по-разному. В юности я, помнится, даже злился, вспоминая, что Джошуа – мой родной брат, и втайне подозревал, что это не так. Думал, его усыновили, или что-нибудь в этом духе. Наверное, у него были точно такие же подозрения на мой счет.
Он допил кофе и понурил голову, уткнувшись подбородком в грудь.
– И вы пыталась уговорить Джей Ди, но тот настроен по-боевому, и у нее не было…
– Правдоподобного предлога?
– Да.
– Жаль, что она вообще назвала имя Ли, – сказал я.
– Жаль, – согласился Питер. – Но что сделано, то сделано.
Он проводил меня до двери, и я вышел на улицу, залитую бледным сероватым солнечным светом. Когда я шагал к машине, Питер крикнул мне вслед:
– Если вы не захотите впутываться, я вас пойму.
Я оглянулся:
– Вы прекрасно знаете, что у меня нет выбора.
– Я этого не знал, – возразил Питер. – Но надеялся, что так.
* * *
Садясь в машину, я размышлял, что мне теперь делать. Ни единой ниточки, ни единой толковой задумки, ничего. Можно было бы опять позвонить Зеннеру. Вдруг он вспомнил какие-то новые подробности своей беседы с Карен? Или съездить к Джинни в колледж Смита. Либо к Анджеле и Бабблз. Глядишь, что-нибудь и припомнят, хотя едва ли.
Я полез в карман за ключами, и моя рука наткнулась на какой-то листок. Достав его, я увидел, что это фотография негра в лоснящемся пиджаке.
Роман Джонс. Я совсем запамятовал о нем. Парень просто исчез, затерялся среди других персонажей, утонул в море лиц. Я долго вглядывался в снимок, стараясь запомнить черты, понять, чего стоит их обладатель. Но не сумел: слишком уж заурядная была физиономия. Кривая ухмылка самца, облаченного в крутой прикид. Не разберешь, то ли веселая, то ли злорадная. Безликий образ на публику.
Я никогда не блистал красноречием, и меня удивляет, откуда у моего сына Джонни эта ловкость в обращении со словами. Оставаясь наедине с собой, он возится с игрушками и выдумывает разные забавные каламбуры, сочиняет стихи или сказки, которые увлеченно рассказывает самому себе. У Джонни чертовски тонкий слух, и он то и дело прибегает ко мне с расспросами. Однажды он спросил, что такое девфамация, причем произнес это слово правильно, хотя и очень осторожно, словно боялся раздавить его языком.
Поэтому я совсем не удивился, когда Джонни подошел ко мне и спросил:
– Пап, а что такое подпольный акушер?
– Зачем тебе это?
– Один полицейский сказал, что дядя Арт – подпольный акушер. Это плохо?
– Иногда, – ответил я.
Джонни прильнул к моему колену, уткнувшись в него подбородком, и посмотрел на меня громадными карими глазами, точь-в-точь такими же, как у Джудит.
– А что это такое, пап?
– Ты не поймешь, – ответил я, пытаясь выиграть время.
– Это какой-то доктор? Навроде невропатолога?
– Да. Только акушер делает другую работу, – я усадил Джонни на колено и ощутил приятную тяжесть маленького тельца. Мой сын подрастал и становился увесистым. Джудит уже начала поговаривать о новом малыше.
– Это врач, который занимается маленькими детьми, – пояснил я.
– Как простой акушер? Не подпольный?
– Да, – ответил я. – Как простой акушер.
– Он достает ребенка из мамы?
– Да, только совсем по-другому. Иногда ребенок бывает нездоровый. Рождается, а говорить не может…
– Они все не могут, – заметил Джонни. – Только потом учатся.
