Время шло. Все больше осваивал костыли. Даже стал выходить во двор госпиталя, который занимал трехэтажное кирпичное здание, метрах в трехстах от моста через реку. Невдалеке виднелась крепостная стена. Населенный пункт был небольшой. Название его я не запомнил, только позже узнал, что он в восемнадцати километрах от города Цесис в Латвии.
На меня стали обращать внимание медсестры. Не потому, что я чем-то выделялся среди других, нет, просто на отделении больше не было самостоятельно передвигающихся раненых. Одна из палатных сестер как-то даже попросила сходить с ней на чердак, посмотреть, не высохло ли развешенное там белье. Она была старше меня, что явилось причиной моего отказа. А объяснил я отказ болью в ране. Но самое интересное, что уже после окончания войны, в Зондерхаузене, я узнал, что это была жена моего друга, старшины батареи нашего полка.
Вторая неделя в госпитале. Рана загноилась, и боли с каждым днем усиливаются. Температура поднялась к сорока. Врач при обходе записал это как простудные явления, и стали давать таблетки от простуды. Госпиталь (это был армейский госпиталь 61-й армии) готовится к передислокации, раненых увозят в другие госпитали. А у меня температура критическая, часто теряю сознание. Меня, последнего больного второго отделения, как нетранспортабельного переносят в первое отделение, передислокация которого будет проводиться последней. Только переложили с носилок на койку, как пришел начальник отделения – майор медицинской службы. Прочитав запись в истории болезни, поднял одеяло. Взглянув на ногу, крикнул сестрам: «Быстро в операционную! Додержали…» – и выругался.
Большая светлая комната. Меня уложили на операционный стол. Командует все тот же майор медслужбы. Делают укол в руку, а затем несколько уколов в бедро ноги. Майор моет руки и отдает приказы: «Привязать руки и ноги!» Девушки выполнили приказ – руки и ноги привязаны к столу полотенцами. Майор берет скальпель, смотрит в глаза и говорит: «Ну, солдат, терпи!» И втыкает скальпель в больную ногу. Страшная боль. Я кричу. Операция останавливается. Снова несколько уколов в ногу, опять скальпель и та же боль. Я слышу, как майор говорит кому-то: «Что будем делать? Рана настолько воспалена, что местный наркоз ему не поможет, а общий наркоз при такой температуре ему не выдержать. Придется резать так…» В зубы суют полотенце, сестры, дополнительно к жгутам, наваливаются на руки и ноги. Чувствую, что холодный пот течет ручейками. Хирург делает два быстрых движения скальпелем от кости наружу. У меня ощущение, что остановилось сердце. Хирург говорит: «Отдохни». Прихожу в чувство. Только дрожь пробегает по всему телу. Снова два разреза, и опять дают отдохнуть. После третьего захода хирург дает команду: «Дать общий наркоз. Резать надо много, он не выдержит, получит болевой шок». На лицо кладут марлевую повязку и льют какую-то жидкость. Мне приказывают считать. Считаю. А мозг работает. Помню, что перед началом операции доктор сказал, что общий наркоз я не выдержу. Раз его все-таки делают, значит, это крайняя мера. Досчитал до ста, надоело. Остановился. Маска приподнимается. Проверяют, как я, и снова льют… Слышу, что говорят хирург и сестры. Начали. Звякают падающие в кюветы отработанные инструменты. Боли не чувствую. Только в голове страшный, все ускоряющийся и усиливающийся стук. Как будто по мозгам бьют молотом. Решил, что это приходит конец, что скоро будет последний удар молота. И так мне жалко стало себя! Жалко не потому, что умру. Нет, жалко, что не погиб на поле боя. Там бы похоронили друзья, сообщили бы маме. А здесь вынесут голого и бросят в холодную землю. И ни товарищи по службе, ни мама не узнают место могилы. И еще меня беспокоило одно обстоятельство. Когда уходил в армию, мама благословила меня крестиком. Носить его на шее я не мог, это дало бы пищу для издевательств со стороны товарищей, а политработники и комсорги просто приказали бы снять или отобрали бы. Я же не мог расстаться с крестиком. Не потому, что был религиозен. Нет. Просто я считал, что не имею права лишиться материнского благословения. Крестик я хранил то в потайном карманчике, то в карманчике полевой сумки. В госпитале, поскольку штанов у меня не было, крестик хранился в полевой сумке. Так вот, на операционном столе меня беспокоило, как поступят с крестиком. Больше всего я боялся, что, найдя крестик, меня будут осуждать за религиозность. Слышу, как хирург с тяжелым вздохом произносит: «Ну, все!» Снимают маску. Открываю глаза. Светло. Легко. Головных болей как не бывало. Руки уже отвязаны. Первое, что делаю, – сажусь, чтобы посмотреть, что со мной сделали. Нога лежала откинутой в сторону. Мышцы развернуты от колена, чуть не до таза, и по всей длине разреза белеет кость. И это меня не испугало. Видно, в тот момент главным было, что живой.
Меня быстро снова уложили. Хирург спросил: «Ты что, много пьешь?» На мой ответ, что не пью, он сказал: «Значит, у тебя крепкое сердце».
Пока у нас с хирургом шел диалог, над раной работали. Разрез заполнили тампонами ваты, забинтовали и от стопы до головы наложили шину. Показали две ванночки, наполненные гноем, который откачали из гнойника, образовавшегося вдоль всей кости бедра.
В палате положили у двери, на кровать с провисшей сеткой. После операции стало легко. Боли не чувствую, но с каждой минутой теряю силы. Состояние такое, как на качелях. Временами наступает полуобморочное состояние. А слабость такая, что тяжело пальцем шевельнуть. Чувствую, что лежу не на сырой постели, а как бы в луже. С большим трудом вытащил из-под простыни руку, в тот самый момент, когда рядом случайно оказалась сестра. Она сдернула с меня простыню и бегом бросилась в дверь. В считаные секунды у койки стоял хирург и кричал: «Быстро на каталку и в операционную!»
Я снова на операционном столе. Рана открыта. Тампоны извлечены. Слышу, как хирург говорит: «Не завязали крупный сосуд». А мне: «Придется еще раз потерпеть». А что мне оставалось делать. Терплю. Пинцетами копаются в мышцах. Находят и вытаскивают пропущенный сосуд. Перевязывают его, восстанавливают повязку. Перекладывают на каталку и вывозят из операционной. Надевают рубаху, кальсоны на одну ногу. Гимнастерку и брюки (брюки тоже на одну ногу). Перекладывают с каталки на носилки, накрывают одеялом и выносят на улицу. Ногами вперед носилки устанавливают на стоящую у подъезда повозку, рядом с уже стоящими носилками с другими больными. На сиденье садятся солдат-ездовой и девушка в солдатской форме. Тронулись.
Со двора выехали на булыжную мостовую. Металлические обода колес телеги застучали по булыжнику. Каждый толчок отдавался нестерпимой болью не столько в ноге, сколько в поясничной части позвоночника. Боли все усиливаются. Попросил сопровождающую оказать какую-нибудь помощь или хотя бы остановиться, но она не обратила ни малейшего внимания. Больше терпеть боль нет сил. Вижу – на носилках в ногах лежит моя полевая сумка, а в сумке был, если не вытащили, пистолет. Сам достать сумку не могу, шина не позволяет. Прошу, а потом со слезами умоляю сестру передать сумку. Никакой реакции. Так и промучился все восемнадцать километров пути. Это не менее трех часов.
Повозка остановилась у ворот огромного здания складского типа. Меня перенесли в сарай и переложили на двухъярусную деревянную койку. Такие койки я видел позже в бараках перемещенных лиц в Германии. Во всем этом здании, мне показалось, было занято всего две койки. Мной и моим соседом по повозке. Не менее сотни их стояли пустыми. Это был эвакогоспиталь в горде Цесис.
